Если случится чудо

– То было минутой ранее. Пора забыть. Не волнуйся по пустякам, ладно?

Звучит безумно, но я понимаю, что он имеет в виду. Жизнь слишком коротка, чтобы париться из-за всякой ерунды.

Мы садимся в машину и возвращаемся в деревню. По пути на ферму, проезжая мимо дома Кэтлин, я все же бросаю взгляд на окно. Она ушла.

Мы подъезжаем к коттеджу в стиле Тюдоров: белого цвета с черными балками, темной крышей и массивной дверью, на которой уже появились сколы. Домик кажется небольшим, но очаровательным и самобытным – во всяком случае, в темноте. На пути к нему мы пробиваемся через кусты и неподстриженную траву, которая бьет хлыстом по лодыжкам.

– Мама гостит в Килкенни у моего старшего брата Дезмонда, так что здесь только ты и я, – рассказывает Мэл.

– Так круто, что у тебя есть старший брат. – Я пялюсь ему в затылок, когда он, приложив усилия, толкает плечом старую дверь. Она со скрипом отворяется, и мы вваливаемся в гостиную. Крепкий дощатый пол, кованые светильники и мебель из переработанной древесины наглядно демонстрируют, что я уже не в Америке. Если не обращать внимания на потертый желто-оранжевый диван и плоский телевизор, этот дом можно принять за жилье эпохи Регентства.

– Шесть, – бросив ключи в вазу рядом с дверью, добавляет Мэл, поворачивается и притягивает меня к себе.

Я таю в его объятиях.

– У тебя шесть братьев?

Я прижимаюсь к его горячему телу, терзаемая удивлением и завистью.

Мэл пожимает плечами:

– Нас семеро. У меня пять братьев и сестра. Мы же католическое семейство. Дез – старший. Еще у меня пять племянниц и четыре племянника. Не заставляй меня пересчитывать домашних питомцев.

Я откашливаюсь.

– А твой папа?

– Скончался совсем молодым. В сорок лет от сердечного приступа. Я был мальчуганом, когда он помер. Ему же хуже, потому что я слишком плохо его помню, чтобы скучать.

– Мне жаль, – все равно произношу я.

Мэл берет меня за руку и ведет на узкую старую кухню с желтым ветхим уголком. Парень толкает очередную дверь, и мы оказываемся на заднем дворе. Даже в темноте я вижу, какой он огромный. Здесь есть несколько раздельных выгонов, где их семья наверняка держит скот.

Не представляю Мэла фермером. Очевидно, как и он сам, ведь в качестве заработка выбирает уличное пение. Мэл ведет меня к газону и велит ждать здесь. Он исчезает в доме и выходит с одеялами, бутылкой виски и оранжевой пачкой какого-то печенья. Мы ложимся рядышком на траву и смотрим, как прячутся за облаками звезды.

– Ты веришь в Бога? – Я жую печенье с шоколадной глазурью. Намного проще задавать странные вопросы, когда тебя поглощает темнота. Краем глаза вижу ослепительную улыбку Мэла.

– Когда мне удобно.

– А когда тебе удобно?

– Когда нужно перекинуться с Ним словом или перед чемпионатом мира по футболу, когда Ирландия нуждается в молитвах. Моя очередь задавать вопрос.

Я уже закатываю глаза, поражаясь своим телепатическим способностям.

– Почему тебе не нравится шрам?

«Родимое пятно», – так и тянет поправить.

– С чего ты взял, что мне он не нравится?

– Ты не хочешь о нем говорить, – отвечает Мэл.

Я вздыхаю:

– А за что его любить? Он уродливый. Заметный.

– Это самое красивое, что в тебе есть. Благодаря шраму ты не просто красивая мордашка, – признается он.

Я качаю головой. Не хочу даже думать об этом.

– Моя очередь. Чувствовал ли ты когда-нибудь, что все мы просто горим в одиночку?

– Постоянно, – хрипло говорит Мэл. – Но с тобой меньше. Моя очередь: ты когда-нибудь кончала с парнем?

Я давлюсь крошками от печенья и хмуро гляжу на него. Он все так же невозмутимо смотрит на звезды.

– Мэл, какого хрена?

– Прости, но, по-моему, твой вопрос, верю ли я в Бога, такой же личный. Да ведь ты больше никогда меня не увидишь, забыла? Кому я скажу? Своей придурочной овце?

Он прав. У нашего небольшого мирка есть срок годности.

– Нет. То есть я не девственница. Просто я… все же нет. Думаю, в постели с парнем я слишком погружена в свои мысли. Моя очередь, – быстро говорю я.

Меня бесит, что он улыбается. Бесит, что из-за его улыбки покалывает каждая клеточка. Но сильнее всего бесит, что он, как наркотик, обостряет все мои чувства, а вскоре мне придется его бросить.

– Ты правда ненавидишь деньги? – спрашиваю я.

– Терпеть их не могу, – подтверждает он. – Я никогда их не копил. Во всяком случае, сознательно.

– Выходит, Кэтлин права? Ты можешь продавать песни, но не хочешь?

Он наклоняет голову и обхватывает рукой мою щеку. Я чувствую опаляющие живот языки пламени.

– Деньги не сделают тебя богаче, Рори, или лучше. Чем меньше ты зависишь от них, тем меньше препятствий у тебя по жизни. Моя очередь: как думаешь, став старше, ты выйдешь за богатого парня с вареными яйцами?

– Вареными яйцами? – смеюсь я.

Он делает большой глоток виски, но на полном серьезе смотрит на меня.

– Да. Богатеям нравится брать уроки пилотирования, так у них нагреваются яички. А потом они чморят жен за то, что те не смогли залететь, хотя у мужиков все сперматозоиды подохли. Читал об этом в журнале, пока сидел в очереди к дантисту на чистку зубов.