Если спросишь, где я: Рассказы

Войдя в церковь, вижу, что гроб уже накрыт крышкой и утопает в цветах. Я занимаю место в последнем ряду у выхода, и почти сразу начинает играть орган. Храм постепенно заполняется народом, пришедшими проститься, — есть люди средних лет и старше, но гораздо больше молодых, двадцатилетних, и совсем юных подростков. Им явно не по себе в непривычной одежде — в этих строгих костюмах, галстуках, в спортивных куртках и брюках, темных платьях и лайковых перчатках. Рядом со мной садится парень в клешах и желтой рубашке с короткими рукавами — он едва сдерживает слезы. В какой-то момент распахивается боковая дверь, я смотрю на улицу, и у меня перед глазами все плывет: я вижу цветущий луг; через несколько секунд стекла автомобилей вспыхивают под лучами солнца, и я понимаю — это парковка. Появляются родственники, они проходят на специально отведенные места — сбоку за занавеской. Слышен скрип стульев — семья рассаживается. К кафедре подходит худощавый светловолосый господин в темном одеянии: он просит всех склонить головы. Следует короткая молитва за нас, живущих, после чего он предлагает всем молча помолиться за упокой души Сьюзан Миллер. Я закрываю глаза и вспоминаю фотографию девушки в газетах, на телеэкране. Представляю: вот она выпорхнула из кинотеатра, садится в зеленый шевроле. А дальше — вниз по реке, подхваченное течением, плывет обнаженное тело, ударяясь о подводные камни, путаясь в прибрежных зарослях, то повернет, куда подскажет река, то замедлит ход, — покойница плывет по волнам, колышутся распущенные волосы. Потом остановка: зацепилась пальцем за нависшие ветви, волосы запутались в водорослях — и теперь ни с места. И тут появляются четверо, смотрят на нее остолбенело. Потом кто-то очень-очень пьяный (уж не Стюарт ли?) наклоняется, берет ее за руку… Знают ли об этом ее путешествии сидящие в церкви? А если б даже узнали, то что? Я всматриваюсь в лица. Мне кажется, между всеми этими событиями и людьми существует какая-то связь, только нужно ее отыскать. От напряжения у меня раскалывается голова.

Господин переходит к добродетелям Сьюзан Миллер: приветливая, милая, добрая, отзывчивая. За занавеской раздается покашливанье, слышатся сдавленные рыдания. И тут вступает орган — служба окончена.

Я медленно двигаюсь в толпе мимо закрытого гроба и выхожу на паперть, залитую ярким, горячим полуденным солнцем. Передо мной, прихрамывая, сходит по ступеням пожилая женщина: поискав взглядом знакомых в толпе и не найдя никого, она решает заговорить со мной:

— А ведь его поймали! — сообщает мне. — Слабое утешение, а все-таки. Сегодня утром арестовали: я по радио слышала. Местный парень — представляете? Из этих, из волосатых.

Мы идем с ней по плавящемуся от солнца асфальту. Люди разъезжаются. Мне дурно — чтоб не упасть, хватаюсь рукой за парковочный счетчик. В глазах рябит от сверкающих, до блеска натертых капотов. Перед глазами все плывет.

— Он ведь признался, что у него с ней в тот вечер была близость, но убивать, говорит, не убивал.

Старушка презрительно хмыкает.

— Как же, слыхали! Дадут ему условно, а потом отпустят.

— У него ведь могли быть сообщники, — вставляю я. — Нужно все проверить. А вдруг он кого-то покрывает — брата или приятелей?

— Я знала ее маленькой девочкой, — всхлипывает женщина. — Она ко мне часто забегала, я пекла для нее печенье, она любила сидеть перед телевизором и грызть. — Она часто моргает, трясет головой, по щекам катятся слезы.

Стюарт на кухне: сидит один, выпивает. Глаза красные — плачет? Смотрит на меня и ничего не говорит. У меня переворачивается сердце: что-то случилось с Дином!

— Где он?! — кричу. — Где Дин?

— Во дворе играет.

— Стюарт, мне страшно, мне очень страшно, — я обессилено прислоняясь к косяку.

— Отчего, Клэр? Скажи, любимая, может, я смогу помочь, а? Я так хочу тебе помочь, ну позволь мне. Ведь я твой муж.

— Я не знаю, чем ты мне поможешь, мне страшно. Мне так… так… мне так…

Он осушает стакан, встает и идет ко мне, не спуская с меня глаз.

— По-моему, я знаю, что тебе нужно, девочка моя. Давай, я тебя полечу, а? Расслабься, пожалуйста.

Он берет меня за талию, а другой рукой расстегивает жакет, потом блузку.

— Все по порядку, правда? — пытается он шутить.

— Только не сейчас, прошу тебя, — сопротивляюсь я.

— Только не сейчас, — передразнивает он. — Никаких «не сейчас».

Он заходит сзади и крепко прижимает меня к себе. Ладонью нащупывает грудь под лифчиком.

— Прекрати, слышишь, прекрати сейчас же! — отбиваюсь я и топчу, топчу ему ноги.

И тут я чувствую, как меня отрывает от земли, и я парю. Но в следующую секунду я оказываюсь на полу, — смотрю на него снизу вверх; у меня болит шея, юбка задралась выше колен. Он наклоняется и шипит:

— Проваливай, сучка, слышишь? На коленях будешь ползать, я до твоей дырки больше не дотронусь!

Он всхлипывает, и тут я понимаю, — ему плохо, ему так же плохо, как мне. Он уходит прочь, и я чувствую, как меня накрывает волна жалости.

Дома он сегодня не ночует.

А утром — цветы, букет из рыжих и красных хризантем: я пью кофе, и вдруг звонок в дверь.