Если столкнешься с собой...

Во-первых, «стрелял» не в открытую, а исподтишка и чужими руками, ибо в травлю Учителя умудрился вовлечь чуть ли не половину класса. Впервые Шут не только разрешил в своем присутствии дешевое паясничество – раньше всегда с ним боролся, – но даже поощрял ребят к этому. В результате некоторые одноклассники Шута, хлебнув непривычного для них шутовского зелья и разом опьянев, почувствовали себя бесшабашными скоморохами, в скоморошестве своем безнаказанными и свободными, и так вошли во вкус, что стоило Учителю переступить порог класса, как они сразу же начинали придумывать очередную выходку. Полного разброда и необузданной анархии Шут, впрочем, не допускал, а постоянно направлял самодеятельное творчество в нужное ему «профессиональное русло».

Во-вторых, стрелял в безоружного. Спроси кто-нибудь из учеников Учителя о том, что такое истина, или любовь, или вдохновение, или добро и зло, правда и ложь, и, мы уверены, он мастерски ответил бы на эти труднейшие вопросы. Но когда вдруг оказывалось, что половина класса дружно забыла дома авторучки и поэтому не могла выполнить на уроке письменное задание, Учитель терялся совершенно и смотрел на учеников так, словно столкнулся с явлением, выходящим за пределы человеческого понимания. Ему и в голову не приходило, наверное, уличить ребят в очевидной лжи или отправить домой за авторучками с соответствующими записями в дневниках, как почти автоматически поступил бы на его месте любой другой школьный учитель.

В этом и заключался тактический замысел Шута: противопоставить уму вульгарнейшую глупость или, выражаясь языком Системы, «колоть Правящего Колесницей простейшими шутэнами по принципу мыши, пожирающей слона», а также «изнурять однообразием и неотвратимостью повторения». В «сценарии» Шута была, например, такая деталь: на каждом уроке что-то обязательно должно было упасть – портрет со стены, цветочный горшок с подоконника, стул с учеником – все равно что, но упасть непременно и приблизительно в одно и то же время, так, чтобы в конце концов Учитель ожидал это падение.

Все рассчитал и заранее предусмотрел Шут. И что рано или поздно не выдержит Учитель и взорвется негодованием, и что смешон и жалок будет в этом непривычном для себя состоянии, и что мучиться будет потом и стыдиться своей несдержанности. Одного лишь Шут не предусмотрел: что взрывом этим и его, Шута, заденет, вопьется в него осколок, и чем старательнее будет Шут его выковыривать, тем глубже будет он уходить под кожу, врезаясь в мышцы, парализуя нервы и разрывая кровеносные сосуды, пока не дойдет до сердца и не проткнет его насквозь… Впрочем, и без осколка этого Шут, как мы знаем, был уже обречен своей неизлечимой болезнью…

Вот как было дело. Учитель, объясняя урок, задумался, замолчал, и в этот момент в наступившей тишине под кем-то из учеников вдруг скрипнул стул. Учитель вздрогнул и затравленно огляделся. Он уже настолько привык вздрагивать и оглядываться в этом классе, что и на скрипы теперь обращал внимание. И видимо, потому, что Учитель обратил на него внимание, скрип повторился, протяжный и тонкий, словно писк сдавленной мыши: «Пи-и-и-и».

Учитель отошел от доски и сел за стол, втянув голову в плечи и пристально разглядывая ребят, точно по их лицам пытаясь определить, под кем скрипнул стул. Об уроке он уже не думал. Он ждал скрипа.

И стул снова скрипнул. Вдруг став самым одушевленным и самым важным в окружающем мире, он, как говорится, просто не мог не скрипнуть. И это уже был не просто скрип, а стон, противный скрипучий стон старого стула.

Учитель резко обернулся в сторону скрипа, и первым, что он увидел, было глупое, ухмыляющееся лицо Тольки Барахолкина. Не выдержав, Учитель вскочил из-за стола и закричал:

– Ну-ка встань сейчас же, дрянь несчастная!

– Это не я, – пролепетал Барахолкин.

То была святая правда, читатель. Так уж получилось, что все три скрипа раздались как бы сами собой и в «сценарии» Шута не были запланированы.

Но Учитель уже не мог остановиться. Смешной и нелепый в свирепости и грубости своей, так как меньше всего в жизни умел свирепствовать и грубить людям, он рванулся к двери, зачем-то выбежал из класса, но тут же снова появился на пороге, и, картинно отбросив в сторону руку с перстом указующим, крикнул Барахолкину:

– Вон из класса! Сейчас же убирайся вон!

Толька Щипанов встал со своего места и покорно поплелся к выходу. Но не успел он дойти до двери, как поднялась Лена Семенихина, отличница, активистка и во всех смыслах образцово-показательная девушка, и тихим, но уверенным голосом заявила:

– Щипанов не виноват. Это действительно не он скрипел.

– Ах ты ему сочувствуешь?! Тогда убирайся вместе с ним! – от полного уже отчаяния и полной безвыходности своего положения закричал Учитель.

Когда дверь за изгнанными закрылась, в классе наступила напряженная тишина. Боялись пошевелиться; естественно, не удаления из класса страшились – что значит оно для девятиклассника, тем более уверенного в своей правоте? – а чудовищного и мгновенного перевоплощения любимого Учителя. Сами же довели и сами испугались.