Если суждено погибнуть

С коня Каппеля снимали сразу несколько дюжих мужиков, боясь уронить генерала. Острая боль просаживала его тело насквозь, от ног до самых ключиц, но Каппель и вида не подавал, что ему больно, досадовал только — нет у человека на ногах нескольких жалких костяшек, и все — ему уже не на что опереться, не на что ступить, человек заваливается на бок... Было отчего застонать. Каппель дал снять себя с коня, но, очутившись на земле, такой надежной, прочной, он неожиданно почувствовал, что земля-то непрочная, охнул неверяще и неуклюже повалился на бок. Бойченко еле успел его подхватить под мышки, пробормотал укоризненно:

— Ваше высокопревосходительство, аккуратнее надо...

Минут через десять пришел доктор Никонов, измерил у генерала температуру, нахмурил блестящую красную лысину — вся кожа у него лесенкой сползла на лоб, — потом, приподняв бровь, сказал:

— Ничего страшного. Обычная температура, реакция на перенесенную операцию.

Вечером, когда Каппель проводил совещание с командирами частей, никто не обратил внимания на тихий кашель, который генерал все время загонял в кулак: как только кашель возникал у него в груди, Каппель тут же подносил ко рту руку, взгляд у него делался особенно внимательным, пристальным.

— Наша промежуточная цель — Нижнеудинск, — сказал он на этом совещании, — Нам надо обязательно выйти к Нижнеудинску... Вполне возможно, что красные нас там ожидают — у них есть очень толковые командиры, которые хорошо просчитывают наши шаги — они-то и постараются устроить нам ловушку.

Войцеховский поддержал главкома.

— Я тоже считаю, что красные готовят нам встречу у Нижнеудинска, — сказал он. — Потому на нас и перестали нападать партизаны бывшего штабс-капитана... забыл, как его фамилия... — Войцеховский наморщил лоб.

— Дело не в фамилии, Сергей Николаевич, — тихо произнес Каппель, вновь приложил ко рту кулак. Кашель у него был сухой, дробный, неприятный. На лбу мерцал пот. — В общем, нас там ждут. Ждут-с!

Над столом, за которым сидели командиры частей, трепетали, потрескивая яркими крылышками пламени, две висячие лампы-десятилинейки; здешние крестьяне нашли в тайге «керосин-воду» — светлую, пахнущую маслом жидкость, зачерпнули малость старым берестяным кувшином — все равно кувшин на выброс, не жалко было, черкнули кресалом о кремень, брызги искр пальнули в ковшик. Жидкость, маленьким озерцом поблескивающая в ковшике, неспешно занялась пламенем.

Это была первосортная нефть.

Так что в чем, чем, а в керосине, без которого не обходится ни одна деревня, здешние мужики не нуждались — ее заменяла нефть. «Керосин-вода».

Единственное, что было плохо, — нефть горела неровно. Керосин горел так, что отблеск пламени можно было угольком нарисовать на стене, а нефть щелкала, стреляла, огонь в лампе то поднимался, то опадал, создавая на стенах избы тревожную игру теней — словно здесь существовал некий второй мир, параллельный, враждебный людям, но люди относились к нему спокойно — они перенесли, пережили столько всего, что бояться каких-то жалких теней им не пристало.

Когда Каппель остался один, к нему снова пришел доктор Никонов, стянул с головы папаху, которую он насаживал на самые уши, чтобы не отмерзали мочки, проговорил неожиданно виновато:

— Простите, ваше высокопревосходительство...

Генерал не понял виноватого тона либо понял, но не принял его, спросил ровным голосом:

— За что простить, доктор?

Доктор перевел взгляд на ноги Каппеля, укрытые одеялом.

— Другого выхода у меня... у нас не было. Только операция.

На лбу генерала появилась скорбная вертикальная морщина, пролегла чуть косо между бровями, образовала скобку, светлые глаза потемнели.

— Я понимаю, — произнес он.

— Иначе антонов огонь, — добавил доктор, — и как неизбежность — полная ампутация ног.

— Я понимаю, — повторил генерал, — я все понимаю. — Он тихо кашлянул в кулак.

Нет бы Никонову обратить внимание на этот мелкий, противный, какой-то чужой кашель, но он не обратил, занялся ногами генерала — их надо было перебинтовать. Хотя опытный был доктор, собаку съел на врачевании, умел чинить не только покалеченных войной людей, собирая их по кусочкам, но и лечить любые болезни.

Вскоре доктор ушел. Каппель остался один. Бойченко принес ему кружку крепко заваренного чая, настоящего, китайского, привезенного здешним лавочником из Урянхая — от вкусного, хорошо настоявшегося духа у генерала даже защипало ноздри; рядом Бойченко поставил сплетенную из коры вазочку с конфетами и печеньем.

И конфеты и печенье были довоенными, уже забытыми, вид их родил в Каппеле скорбное воспоминание — где сейчас находится Оля, что с ней? Жива ли? Виски сжало — он бы жизнь свою отдал только за то, чтобы Оля была цела, чтобы выходила детишек. А он... он свое отжил. Дальнейшее же существование на костылях, с покалеченными ногами Каппель представлял себе очень смутно.