Если суждено погибнуть

— Делайте операцию! — вновь произнес Вырыпаев, правое плечо у него опять дернулось, приподнялось, в глубине груди послышался сжатый скрип — то ли простуженные легкие никак не могли отойти, то ли раздался зажатый плач.

Доктор шагнул к плите, весело потрескивавшей дровами — в этом богатом доме были печка и плита, — не боясь обжечься, ухватился пальцами за горячую бобышку дверцы, открыл топку.

Внутри, пощелкивая, стреляя игривыми угольками, трепетало рыжее пламя. Доктор сунул в него нож, пламя лизнуло ему пальцы, он перехватил нож другой рукой.

Тишина в доме установилась такая, что было слышно, как на окраине Барги гомонят ребятишки, скатываясь на салазках с горы.

— Бойченко! — позвал доктор. — Перехватите нож, я сейчас приготовлю спирт, вату и бинты.

Бойченко ловко перехватил у доктора нож. Прочное широкое лезвие потускнело и начало наполняться малиновой густотой, по острию забегали крохотные электрические мушки.

Через пять минут началась операция.

Во время операции Каппель трижды приходил в себя, над ним склонялся Вырыпаев, стирал ватой пот со лба генерала и шептал полубессвязно, не думая о том, что говорит:

— Так надо, Владимир Оскарович, так надо...

Он понимал, что сейчас важны не слова, а интонация, успокаивающий голос близкого человека. Каппель морщился, кивал, словно соглашаясь с тем, что говорил полковник, и вновь закрывал глаза.

Лишь один раз у него из-под одного века выкатилась маленькая чистая слеза, через минуту такая же слеза выкатилась из-под другого века, и он едва внятно прошептал:

— Я не подвел своих солдат... я никогда их не подведу. Я — с солдатами.

Движения у Никонова были четкими, выверенными, таких операций он сделал несколько сотен, на фронте приходилось кромсать и генералов, и рядовых... Правда, главнокомандующий попал ему под нож впервые.

Утром следующего дня Каппель находился без сознания. Весь день он пролежал в постели. Доктор Никонов не отходил от него, лишь изредка отлучался в тифозную избу к больным, но вскоре возвращался.

— Вы, доктор, тиф к генералу случайно не принесите, — предупредил его Вырыпаев, — иначе погубите Владимира Оскаровича.

— Исключено, — спокойно ответил Никонов полковнику, — я соблюдаю все меры предосторожности.

— История не простит нам гибели Владимира Оскаровича.

— Я это тоже знаю.

Некоторые части остановились за Баргой, в лесу, местные мужи помогли солдатам срубить огромные шалаши, накрыли их лапником.

Днем части строем прошли мимо дома, в котором лежал Каппель. Погромыхивал медью жиденький оркестр — две трубы и походная дудка, четкую дробь выдавал барабан. Музыка хоть и исполнялась четвертой частью необходимых инструментов, а все равно звучала торжественно. Генерал очнулся, открыл глаза.

Глаза были чистыми, от болезненной мути — ни следа. Каппель знал, что с ним произошло, и теперь, честно говоря, боялся приподняться на локтях и посмотреть на свои ноги; тем не менее он нашел в себе силы улыбнуться.

Преданный Вырыпаев, дремавший рядом на стуле, улыбку эту почувствовал подсознанием, поднял голову, поспешно отер рукою лицо, будто умылся:

— Владимир Оскарович!

— Тихо, тихо, — осадил тот Вырыпаева. — Слышите, как играет музыка?

— Слышу.

— Ничего не может быт прекраснее походной солдатской музыки.

— Да, да, — произнес Вырыпаев неожиданно растроганно — у него словно что-то сдвинулось в душе, покивал согласно, привстал на стуле, заглядывая в окно.

Воздух на улице светился розово, призывно, будто сквозь разрушившиеся небеса проклюнулась летняя заря, зима отступила, и только одно это ощущение рождало в душе приподнятое настроение. Каппель продолжал улыбаться. Вырыпаев улыбнулся тоже.

— Василий Осипович, вызывайте в штаб командиров частей, — приказал Каппель.

— Да что вы, Владимир Оскарович! Вам надо отлежаться. Рано еще...

— Сегодня — день на отлежку. Завтра выступаем дальше.

— Рано еще!

— Залеживаться нельзя, — в голосе Каппеля появились знакомые упрямые нотки, — нам надо как можно быстрее выйти к Байкалу. Потом... — он словно споткнулся обо что-то, у глаз его собрались горькие лучики, — чувствую я, что Александр Васильевич Колчак находится в беде, а если это так, то мой долг — немедленно отправиться к нему на выручку.

Совещание с командирами частей Каппель проводил лежа — извинился, что не может встать, виновато махнул рукой, оглядел собравшихся:

— Не вижу генерала Имшенецкого.

— Генерал Имшенецкий лежит в тифозном бараке, — тихо доложил Вырыпаев, — положение его очень тяжелое.

— Жаль. — Каппель вздохнул. — Потери, потери, потери...

—Перед ним расстелили карту. Каппель провел по ней рукой и сказал:

— Недалек тот день, когда мы снова выйдем к железной дороге.

— К чехословакам? — не то спросил, не то просто вбил в себя эту мысль Войцеховский, крылья носа у него обиженно задергались, разом придав строгому генеральскому виду какое-то ребячье выражение, в следующий миг он утвердительно кивнул: генерал Каппель прав — иного пути, как выходить к железной дороге, у них нет.