Если ты есть

Белокурая девица все не вылезала из четырех гостиничных стен. Непонятно было, зачем она приехала и отчего так долго не уезжает назад. Ни один из бичей и командированных, предлагавших красиво провести вечер, ее не привлек. (Агни так мечтала, чтобы хоть кто-то ей понравился и уволакивал по вечерам, а еще лучше и на ночь.) Она взяла с собой книгу, по-видимому, для нее дорогую, и читала по 5—10 страниц в день. Томас Манн, «Волшебная гора». Гораздо дольше, отложив книгу в сторону, она рассматривала себя в зеркало. «Я ангел! — воскликнула она как-то. — У меня белокурые волосы. Я поняла сейчас, что я ангел! — хохотнув, победительно взглянула на Агни. — Я в папу. Папа у меня замечательный! Такой красавец! Ему все-все все равно! Мне все равно, но если увеличить это в миллион раз… И он постоянно разбивается на машинах. Такой дурак!»

Постепенно медсестра стала сквозной темой их писем. Агни даже выпросила у нее фотографию и послала Колееву: жеманный прогиб плеча, поднятые к вискам локоны, рысьи глаза — чтобы он видел, с кем она живет изо дня в день и вынуждена говорить о нем, ибо без разговора о нем соседка не даст ей заснуть, не даст уйти в письма…

«…Но не слишком ли много о нашей милой красавице? Вообще, я заметил, что когда переписываются двое, то обязательно в их письмах обнаруживается третий персонаж, чья жизнь становится как бы побочным сюжетом на фоне основного. Получается, что так, при „третьем“, легче говорить друг с другом — есть иллюзия расстояния между двумя, сближенными почти вплотную, а тут вполглаза замечаешь кого-то совсем другого рядом — и появляется та блаженная неловкость, когда не оторваться друг от друга, но и нельзя показывать виду, что друг от друга не оторваться…»

«…Ты знаешь, как я отношусь к матерным словам, подшучиваешь над моей пуританской нетерпимостью, когда я прошу изымать при мне сильные словесные жесты из твоего лексикона. Действительно, мат для меня — словно мазок по душе чем-то зловонным, и даже жизнь в экспедициях, где за брезентовой стенкой палатки круглые сутки лилась речь рабочих-бичей, не приучила, не излечила от этой изнеженности… Но вот моя медсестра! Или из уст девушки-цветка слова эти звучат по-другому, теряют свою тошнотворность? Я упиваюсь ее речью. Я не знала прежде, что подобными словами выражают и что-то замечательное, прекрасное».

Его письма сыпались чудесным дождем на линялое покрывало гостиничной койки. Даже соседка, раскованная и наглая, благоговейно вытягивала лицо при виде очередного из них.

«…Ты моя милая. Смотри, какое слово живое, наше с тобой: „ми“ — сжимается горло, звук словно бы обостряется, истончается, режет — „ла“ — слышишь, как язык, произнося „л“, легонько ударяется о нёбо (небо?) и переходит в протяжное, долгое „а“ — в плоское пространство разлуки и непрерывной внутренней связи, белую равнину, где нет эха, потому что само пространство и есть твой (мой, неважно) голос и „я“ — это и я (ты), и ты (я), и — знаешь, как при произнесении „]“ складывается язык? — он выгибается, спинкой касаясь нёба, самой высокой точки, купола, касаясь неощутимо, не плотью своей, но дрожью плоти, и уже нет пространства, „а“ конечное съедено, скомкано, как простыня, которую вдруг я увидел так отчетливо, словно сквозь уменьшающие линзы, — скомканная простыня в утреннем свете, узкая — как мы помещались на этом куске ткани вдвоем? — узкая и жалобная, а не аккуратно разглаженная, семейная… Ты моя милая. Не грусти. Пишу так, потому что самому грустно… Письма твои уж больно коротки. Хочется пить твою речь, захлебываясь, долго, не отрывая губ, а слова каплют по капле, как вода в Бахчисарайском фонтане. Словно ты — Гирей, а я — безвременно почившая Мария…»

«…Я сбежала в страхе и панике, захлебнувшись твоим светом… Нам нужно расстаться, необходимо, ибо ты женат, но нам нельзя расставаться, вот в чем дело! Все говорит за то, что мы встретились не просто так. Расстаться — значит рубить верхушку дерева Судьбы. А не боковые его ветви. (Дерево будет расти и с отрубленной верхушкой, изогнется — и будет расти дальше, но прежней, могущей быть высоты не достигнет, к тому же будет кривое.) Мы оба — судьбинные существа друг для друга, учителя, ученики, помощники, спутники на высших дорогах тех. Нельзя рвать…» Агни писала, и вдруг сами собой начинали выпадать из ее речи знаки препинания, как в авангардистской прозе, хотя она никогда не была любителем авангардистской прозы — просто свет, тепло, благодарность исходили из нее единым потоком, не дробясь на абзацы и фразы, — «…это больше чем отношения между мужчиной и женщиной больше чем вообще отношения больше и потому не страшно но как объяснить слова ничто музыкой бы объясняться с тобой ненаглядная моя бесконечная судьба балда обезьяна господи мы такие разные почти антиподы но высоко-высоко наступает слияние и при любом нашем столкновении несогласии стычке нужно только поднять глаза вверх…»