Если ты есть

Солнце, кажется, возненавидело Землю, ибо лицо ее стало старым, выцветшим, а дыхание пропиталось ядом.

Прозорливицы-старушки, юродивые, монахи тайной церкви твердили в один голос: вот-вот. Совсем скоро! Горе беременным и питающим сосцами в эти дни…

Домохозяйки скупали крупу, соль и спички.

Если б Агни больше занимала внешняя жизнь — просто жизнь, во времени и пространстве, — она, наверно, тоже запасала бы спички и чай.

Впрочем, как знать, что бы она делала и о чем думала, выйдя в конце концов из темницы себя?..

Пока молочная смесь закипала, а затем остывала, разлитая по бутылочкам, Агни сыграла в игру, знакомую, должно быть, каждому: мысленно пробежала назад по оси времени, чтобы какой-то момент своей жизни прожить заново. Выправить, переписать набело неудавшееся место.

Если б ей позволили прыгнуть назад, но недалеко, она вернула бы тот день на прошлой неделе, когда ее угораздило прийти в последний раз к Колееву. Не надо было приходить — как-нибудь обошлась бы без писем! Зато доведенная до исступления женщина не упала бы перед ней на пол, и лицо оборотня, благообразный седой лик, не врезалось в плоть сознания последней зрительной пыткой…

Если б радиус возврата был протяженней — год с небольшим, — Агни незамедлительно ворвалась бы в ту майскую ночь с развязным внуком знаменитого писателя, со смешливыми дамами, с обещанием спеть новые песни, и — на протянутую руку, на светло-грустно-пьяные слова: «Помоги мне, я умираю» — с тихой, мстительной радостью ответила бы: «Что ж, умирай. Сразу станет намного чище». Колеев онемел бы от изумления, услышав такое из уст робкой, полузнакомой поклонницы. А она добавила бы: «Оборотень. Все слова твои лживы, и песни твои — ловушки. И все забудут тебя, вскоре как ты умрешь, забудут, как наваждение, как тягостный сон в послеполуденную духоту»…

А если бы на возврат в прошлое не было временных ограничений, Агни помчалась бы туда, в единственную в ее жизни точку неизбывной вины: в обшарпанный деревянный домик на краю якутского поселка, к неисправимому печальному романтику с раскосыми глазами, захотевшему умереть, вместо того чтобы любить ее, Агни, всю — как полагается романтику — жизнь…

Агни увлеклась и не сразу заметила, как от многочисленных переключений, скачков в прошлое, жизнь побледнела, словно высосанная комарами, съежилась до размеров банановой корки.

Неприметно исчез младенец. (Перестал кричать.)

Под черепной крышкой становилось все безлюднее, все бледнее.

Она испугалась.

Оказывается, она стирала прожитое, словно резинкой на бумаге, а вовсе не переписывала набело — внушительно и красиво.

Нет уж, к чертовой бабушке такие игрушки! — уняв дрожь в руках, размахнувшись, она зашвырнула переключатель времени за ограду соседней дачи.

Соседка обернулась на шорох — она окучивала клубнику, сидя на корточках, маленькой железной лопаткой.

Агни вяло помахала ей рукой.

…разбухшая, тяжелая. С душной, засохшей тьмой между страниц.

Да нет, какая там книга — коридор пыток.

Длинный, извилистый, с красочными ловушками, тупиками, низким потолком, грубо декорированным под небо, усеянным гвоздями паркетом, румяными хохочущими палачами. Куда свернуть, как выскочить?..

…свернуть с пути, уткнуться усталой душой в смерть, словно лицом в подушку.

…кинуться в блаженные объятия сумасшествия.

Сойти с ума — обрести несметное число степеней свободы. Ввергнуться в хаос, но перестать испытывать боль. (Огромное число безумных-мучеников, живущих в безвыходном аду депрессии или паранойи, Агни отчего-то не принимала в расчет.) Пускать розовые, эйфорические пузыри. Парить…

Сколько раз она сетовала на жестокую прочность собственного рассудка, В какие бы пучины ни бросало ее, он не ломался. Отказывало все: слабели ноги, прихватывало сердце, по ночам осаждали тошнотные кошмары… но рассудок оставался таким же трезвым, прозрачным, стойко ограждающим от хаоса и тепловой смерти. Зачем? Лучше б он отпустил ее, сжалился.

…напоминало удары молотка по гвоздю.

Молоток держала высшая невидимая рука. Гвоздем была Агни. Цель ударов — загнать гвоздь в нужное место, единственное предназначенное ему место в стропилах мироздания. Жестокость ударов кажущаяся — верхняя рука мудра и блага. Тук. Тук! Трах!!! Но гвоздь — вот незадача! — оказался невероятно тупым. И невероятно прочным. Другие тупые гвозди под таким же натиском гнутся и выходят в расход. А этот никак. Ни туда, ни сюда. Патологический гвоздь.

Кремень, не дающий искры, сколько ни высекай ее…

Рука, держащая молоток, должно быть, раздражалась от бесцельности своего труда: размах становился все больше, частота ударов росла. Передышки между ними становились совсем короткими. Какой следующий?

Какой следующий?..

Следующим мог быть только младенец. Больше у нее отнять нечего.

«Господи, я тебя очень прошу. Господи, не наказывай меня таким образом…»