Если ты назвался смелым

Редкие, свободные складки на юбке, стоячий воротничок под горло, крупные пуговицы на груди — так должно было выглядеть мое новое платье.

— Ты тоненькая, и верх сделаем гладкий, по фигуре. Нравится?

— Да.

Я отпаривала швы, а Тоня, быстро-быстро работая иголкой, сметывала готовые куски. Щелкала длинными блестящими ножницами — их Тоня тоже извлекла из сумки,— отрезала лишнее. Одни куски она тут же приметывала, другие — складывала на край стола.

— Эх, жаль, нет машины,— посетовала Тоня.— Уж раз взялись, надо доводить дело до конца.

— Я попрошу у соседей! — Мне тоже хотелось, чтобы платье было готово как можно скорее.

Пока тетя Анна читала нам «лекцию» о том, как надо обращаться со швейной машиной, Тоня косилась на меня, и в глазах ее был смех.

— Не беспокойтесь,— сказала она потом очень серьезно.— Я немножко умею обращаться с машиной.

Весь вечер стучала у нас в комнате машина. Стук ее ничуть не мешал мне готовить уроки. Не помешал и уснуть. Он только стал доноситься глуше, словно отдалился.

«Но ведь Тоня устала,—мелькнуло в моем мозгу.— Ясно, устала»,— надо было открыть глаза, сесть и сказать Тоне, что я могу еще день-два походить и в старом. Но голову невозможно было оторвать от подушки. Я подобрала коленки к подбородку.

«Та-ата-та»,— мягко стучала машина.

Утро

Я проснулась оттого, что стук прекратился. В комнате темно. Смутно виднеется на фоне окна силуэт машины. Мама всегда ставила на ночь машину на это же место. Чем-то они похожи— мама и Тоня…

Мама была худенькая, маленькая, Тоня — толстушка. Мама коротко стриглась, а у Тони на затылке пышный узел волос. Мама старше Тони. Внешне они совсем разные. И все-таки похожи.

Что же это такое? Куда девалась моя привычная ненависть к новой «рыжей»? Я, кажется, уже не осуждаю папу за «измену»? Вчера Тоня при мне мимоходом погладила его по волосам. И мне не было это неприятно. Почему? Может быть, потому, что она взялась шить мне платье? А если б «рыжая» взялась? Да нет, я просто не позволила бы ей дотронуться до маминого платья! А Тоне позволила. Почему?

Я лежала, задавала сама себе вопросы и не могла на них ответить. Папа зажег настольную лампочку, окликнул меня:

— Рута! Не проспи!

Я села и первое, что увидела, было совсем готовое, отутюженное платье, переброшенное через спинку стула возле моего дивана. Вот так клала и мама подарки-сюрпризы.

— Когда же она успела? — изумилась я.

— Только что ушла,— ответил папа.— Всю ночь шила.

Бедная Тоня! Я бы ни за что не смогла не спать целую ночь!

На платье белел листок бумаги. «Рута! — прочла я на нем.— Если что-нибудь не так, позвони. Я исправлю. Тоня».

Я сложила листок и спрятала его в карман. Скайдрите и тетя Анна охали и ахали, когда я появилась на кухне в новом платье.

— Прелесть какая! И как быстро!

— Тоня — художник-модельер!—довела я до их сведения. Я уже гордилась Тоней, как гордятся кем-то очень близким.

На перемене из учительской позвонила Тоне. Трубку сняла она сама: я сразу узнала ее по голосу.

— Это я, Рута,— сказала я и замолчала. Молчала и Тоня. Я слышала, как она тихонько вздохнула.

— Тоня, спасибо! — излишне громко закричала я.— Все очень хорошо.

— Ну, я рада,— ответила Тоня, но радости в ее голосе не чувствовалось. Скорее, наоборот.

— Тоня… Ты придешь сегодня? — спросила я и тут же поправилась: — Вы придете?..

— Ничего,— Тоня тихонько рассмеялась.— Мне будет приятней, если ты будешь говорить мне «ты»,— она чуточку помедлила и закончила просто: — Я приду, если ты хочешь.

— Конечно, конечно, хочу!

Третий — лишний

Когда папа поправился, Тоня перестала у нас бывать. И без нее стало скучно, неуютно. — Почему Тоня не приходит? — спросила я в один из длинных, тоскливых вечеров: за окном тоненько завывал в проводах ветер.

Я сидела на диване с книжкой, но мне не читалось. Папа, склонившись над чертежной доской, то наносил на лист ватмана едва заметные линии, то осторожным, коротким движением резинки снимал их.

Мой вопрос застал его врасплох. Папа положил карандаш, резинку и, скрестив руки на груди, долго молча ходил по комнате. Остановился возле меня, собрал, приподнял, будто взвесил, мои косы — он любит так делать, и я знаю, что это от нежности.

— Надо решать… Как-то надо решать…— медленно, задумчиво заговорил он.— Тоня живет в общежитии. У нас одна комната. Как быть?

Он сказал так, будто не он, а я хозяйка комнаты. Той самой комнаты, в которой теперь без Тони стало скучно и неуютно.

— Разве нам будет тесно? — спросила я.

— Не тесно.— Папа подсел ко мне на диван.— Не будет ли тебе от этого плохо?

— А тебе?

— Мне? — Папа рассмеялся.— Мне будет хорошо, если… если будет хорошо вам обеим.

И вот Тоня с нами. Нам всем хорошо. Только… Только я все чаще думаю, не мешаю ли я им.

Первый раз эта мысль пришла мне в голову вечером, когда я вернулась с катка. Подходила к дому, взглянула на наше окно. В нем было темно. Я подумала, что папы и Тони нет дома.

Но они были дома. Сидели на диване, без света, тихонько о чем-то разговаривали.

— А мы сумерничаем,— будто оправдываясь, сказал папа, когда я вошла.— Иди к нам. Так очень уютно.