Если ты простишь (СИ)

«Я тоже не поблагодарила тебя нормально, — ответила я, застыв посреди дорожки, усыпанной белым пушистым снегом. — За всё. За то, что ты вытащил меня из настоящей жопы, принял в своём доме, оберегал и защищал, пытался научить чему-то полезному в профессии. За то, что стал Аришке настоящим отцом, — что бы она делала без тебя? За то, что не настроил её против меня, хотя я это, наверное, заслужила. И за то, что сейчас нормально общаешься со мной, будто я не сделала тебе больно. Эта шкатулка — лишь малая часть моего «спасибо», которое я не успела тебе сказать, пока мы были вместе, а теперь уже поздно».

Я отправила это сообщение, Вадим прочитал его — но надпись «печатает…» не появлялась. И пока она не появилась, я написала сама:

«Не нужно, не отвечай! Всё в порядке. Я всё понимаю. Я постараюсь больше не тратить больших денег, обещаю. С наступающим! Береги себя и Аришку».

На этот раз Вадим ответил. Коротко и холодно.

«Обязательно. И тебя с наступающим, Лида».

73

Лида

После отъезда Вадима и Аришки дни стали тянуться как старая жевательная резинка. Я специально набрала себе работы на каникулы, чтобы не столь мучительно страдать и скучать — и только благодаря этому не скатывалась в совершенное уныние, банально было некогда хандрить. И ещё, конечно, помогали сеансы с психологом, хотя за время каникул мы встречались только один раз — всё-таки психологи тоже люди и хотят отдыхать.

На первый сеанс с Натальей Ивановной я шла с настороженностью и опаской, а уж что творилось со мной после него… Удивительно, как один разговор, продолжавшийся около часа, подействовал на мою неустойчивую психику. Я даже думала, что больше никогда в жизни не пойду к Наталье Ивановне — у меня было ощущение, что она своими аккуратными расспросами взяла и расковыряла какую-то рану в моей душе. Рана эта существовала давно, практически с детства, и давно затянулась неудобной корочкой — но психолог сорвала эту корку, и наружу хлынула кровь пополам с гноем.

Меня тогда нереально трясло, причём я даже толком не могла понять почему… Ведь я не узнала о себе ничего нового! Просто я давно не думала об этом. Особенно — в связке с Вадимом…

Когда Наталья Ивановна на первом сеансе спросила меня, с какой проблемой я к ней пришла, я замешкалась — не знала, как выразить то, что чувствую. Как объяснить, что я, кажется, — одна сплошная проблема? Что я взяла и разрушила свою устоявшуюся жизнь, причём ради ничего? Предала своих близких, унизила человека, который сделал для меня больше родной матери. По сути, я до основания уничтожила дом, в котором жила, — осталось одно пепелище. И как на нём жить, на пепелище-то этом?..

— Я хочу разобраться в себе, — наконец выдавила я, прерывисто вздохнув. — Я очень плохо поступила с мужем и дочерью. И не знаю, что с этим делать, как дальше жить…

После я рассказывала обо всём, что случилось. Рассказывала с огромным трудом, через силу — действительно как нарыв вскрывала. И боялась смотреть на Наталью Ивановну — невзирая на её милый вид: седеющая старушка в очках, — мне казалось, что, как только я поймаю её взгляд за стёклами очков, сразу пойму, насколько она меня осуждает. Вот и смотрела куда угодно, только не на саму женщину.

Но Наталья Ивановна не стала концентрироваться на недавних событиях, а начала задавать вопросы о моём детстве — в какой семье я выросла, какие у нас были отношения, кто меня воспитывал. Говорить об этом было едва ли приятнее, чем о моём предательстве, и я постаралась отвечать кратко, но Наталья Ивановна стала задавать наводящие вопросы. А потом и вовсе спросила, как я думаю, любили ли меня мама и бабушка.

— О мёртвых либо хорошо, либо никак, — попыталась отшутиться я, но уйти от ответа мне не дали. Пришлось отвечать. — Понимаете, я — нежеланный ребёнок. Мама забеременела сразу после окончания школы, в институт поступить не успела. А бабушка мечтала, что она поступит — натаскивала же маму по математике, физике, химии… Мама не любила это всё, но не перечила. С моей бабушкой вообще было сложно спорить. И вот, мама забеременела — и все бабушкины планы накрылись медным тазом. А потом мама и аборт не захотела делать, из дома ушла, сама родила… Раньше я думала: то, что мама не убила меня, — это признак любви, но сейчас я так не считаю. Мама просто взбунтовалась. Чаша её терпения переполнилась, и она решила не слушаться. Может, и жалела потом, я не знаю. Но никакой особенной любви я в ней никогда не замечала, хотя мама относилась ко мне теплее, чем бабушка. Та меня откровенно не любила, а маме, мне кажется, просто было всё равно.

— Что вы по этому поводу чувствуете сейчас? И чувствовали тогда, в детстве?

Вот этот вопрос и выбил меня из колеи надолго. На сеансе я пространно объясняла, пытаясь как можно быстрее уйти от неприятного диалога, но Наталью Ивановну было не сбить с толку. И она продолжала доставать из меня воспоминания и мысли о моём откровенно несчастливом детстве.