Если верить Хэрриоту…

С каждым днем Булька становилась все смирнее и тише. Это были не первые ее щенки, он она все равно ходила как потерянная — очевидно, переживала. А потом однажды взяла и исчезла на целых два дня.

Она вернулась неожиданно. На второй день, сразу после завтрака, шагнув за порог, я чуть не наступила на смирно стоявшую у порога Бульку. Втянув голову в плечи и подергивая хвостиком (он купирован у нее больше, чем положено фокстерьерам, и от этого кажется особенно трогательным), она словно просила прощения глазами: «Извините, что задержалась, но нельзя ли мне получить кусочек чего-нибудь вкусненького?» И сверху было хорошо заметно, что бока у нее опали.

— Булька вернулась! — крикнула я в комнату.

— Что? Где?

Услышав голоса хозяев, собачка проскользнула мимо меня на кухню, где остановилась перед столом, выпрашивая угощение.

Пока ее кормили, дядя слазил в подвал и вынес в решете пятерых разноцветных щенят.

Им было от силы сутки. В помете встречались разные сочетания расцветки — от чисто-черного до трехцветного, как у кошек. Уже ясно было, что они вырастут жесткошерстными. Тычась тупыми носами в разные стороны, они с писком расползлись по решету. Затихали крошечные меховые комочки, только когда их брали на руки. Булька смирно сидела рядом с решетом и поглядывала на щенят с гордостью: «Ну как, хозяева? Вы мною довольны? Я так рада, что вам понравилось!»

Дядя осматривал щенят, определяя пол и размеры.

— Вы всех оставите? — спросила я.

— Там поглядим. Одного надо хозяину кобеля, еще двух у меня просили… Сучек много, а заказывали кобельков.

Щенков убрали в подвал.

С того времени каждое лето, когда бы я ни приехала, меня встречал новый помет. Булька после первого раза обрела среди окрестных женихов такую бешеную популярность, что определить с точностью, кто отец очередного помета, порой было затруднительно.

Лучшим из ее детей, несомненно, был Фибул или, как его называли чаще, Фибулген. Откуда взялась эта приставка, я не знаю, но она удивительно шла этому крупному, раза в полтора больше своей матери, трехцветному кобелю. Расположением цветовых пятен на шкуре он очень напоминал Бульку, только они были у него ярче, шерсть гуще, а хвост — длиннее. Фибул прожил у нас три года, зимой пропадая на охоте, а летом помогая матери воспитывать очередное потомство, своих младших братьев и сестер.

Наиболее выдающейся личностью среди них был, как часто происходит в сказках, самый младший щенок. Когда я впервые увидела это существо, ему от силы было недели четыре — маленький толстый шарик на кривых лапках. Заметив на крыльце незнакомого человека, он отважно заковылял мне навстречу и, поравнявшись, принялся внимательно и серьезно, явно подражая взрослым, обнюхивать мои ноги. Когда же я попробовала взять его на руки, принялся отчаянно отбиваться.

— Откуда он такой? — спросила я у тети.

— Да Булька с каким-то загуляла! Ее ведь не удержишь — бегает где хочет. Всего одного принесла, зато какого!

Псенок и правда был необычным — слишком крупным для своей породы — и совершенно не походил на свою маленькую мать. Абсолютно черный, с гладкой, словно прилизанной, шерстью и загнутым кверху хвостиком, как у лайки. Ушки его торчали двумя задорными топориками, а лоб был большой и «умный», как говорится. Но интереснее всего оказался его окрас: по черной «рубашке» были причудливо разбросаны белые отметины — ровная, как нарочно подкрашенная, проточина точно посередине головы, идущая от затылка до кончика носа, белый же «ошейник» с «галстуком» на груди, белые «носочки» и кончик хвоста. Псенок выглядел очень нарядным, и с первого взгляда становилось ясно, что его отец, скорее всего, действительно лайка — малыш выглядел как уменьшенная копия собаки этой породы.

Но самое интересное состояло в том, что у этой «лайки» на морде красовались типично терьерские усы и борода!

— Как его зовут? — поинтересовалась я.

— Бобкой окрестили, пока хозяин не переназовет.

Щенки Бульки пользовались спросом — они словно носили на себе некий знак качества, поскольку обладали отменным здоровьем и энергией.

Бобка, или для краткости просто Боб, в полной мере унаследовал эти черты. Если мы куда-нибудь отправлялись и брали с собой собак, он отважно скакал за всеми. Мог устать, споткнуться и упасть, но никогда не поворачивал назад. Забыв про щенка, мы спокойно шли своей дорогой, как вдруг позади раздавалось пронзительное верещание. Мы оглядывались — за нами, отчаянно вскидывая коротенькие лапки, спешил Бобка и вопил что есть мочи. Благодаря маленькому ростику он ухитрялся пролезать под воротами или протискиваться в калитку и увязывался за нами, даже когда мы оставляли собак дома.

Щенок, чувствуя себя баловнем — как-никак единственный ребенок у матери, предмет неустанной заботы со всех сторон, — рос капризным. Встречая людей, он поднимался на задние лапки, упираясь передними в ноги, и принимался скулежем требовать, чтобы его взяли на ручки.

Мы, дети, были рады такому проявлению любви и часто брали Бобку с собой. Дядя кипел, преисполненный благородного негодования: