Если женщина просит

– Так он сидит за моим столиком.

– Так пересядь… погоди. Вот этот?

Дамир глянул туда, где сидел столь нежеланный для его путаны человек.

– Да ты что мне тут… бакланишь? – прошипел он. – Это же зять Вайсберга, который сейчас у меня сидит. Быстро иди к нему и делай все, что он тебе скажет! И если он на всю ночь зависнет, то… работай с ним, другие отменяются. Понятно?

Аня широко распахнула свои и без того большие глаза:

– Погоди, Дамир. Вот этот… Юрка Кислов – зять банкира?

– Да. Зять Ледяного… Вайсберга, я же тебе сказал! Быстро… мымррра!

Мымрой он называл Аню только тогда, когда его накрывала волна едкого, нестерпимого, жгущего раздражения, стремительно разрастающегося в откровенную ярость. И Аня поняла: с Дамиром сейчас лучше не спорить.

Ну что ж, это ее крест. Она сама выбрала.

Интересно посмотреть на дочку банкира, которая выбрала себе в мужья этого желтоглазого, недалекого, хамоватого сынка директора текстильщицкого кафе «Кафе». Вайсберг. Вероятно, какая-нибудь жирная усатая еврейка с кривыми волосатыми ногами и непомерным апломбом.

Кислов даже не посмотрел на нее, когда она опустилась на свое место за столиком, только произнес:

– А, вернулась? Ничего хорошего от Дамира Маратовича не услышала? То-то же.

И только тут зять банкира соизволил поднять на нее взгляд, и она увидела в этих до отвращения знакомых круглых глазах сытое презрение и – похоть.

– Восемь лет не виделись, – протянул Кислов. – Восемь лет. Помнишь, когда в последний раз, нет? В Текстильщике, когда ты ждала этого, как его… Каледина. Он меня тогда еще ударил. Удачно.

При этом не самом приятном воспоминании на круглой раскормленной физиономии Юрки появилась холодная усмешка: дескать, я ничего не забыл и ничего не простил.

– А ты потом… куда делся-то? – с трудом выговорила Аня.

– А я переехал. Сюда, в Саратов. Нам тут квартиру… подкинули, – щуря глаза, сказал Кислов. – Отец подсуетился. Между прочим, Ванька, калединский папаша, ментяра ушлый, хоть и алкаш. Мы с Каледиными в одном доме квартиры получили. Папаша-то калединский с моим брался было работать. Да не пошло. А мой – удачно подсуетился… прорвался. Да он и сейчас суетится. Насуетил мне фирму и жену-банкиршу. Ты не смотри, что Вайсберг сейчас в банковском бизнесе: он семь лет назад с моим папашей кафешку в Саратове открывал. Совладельцы были. Потом попер в гору. Хитрый, что ж ты хочешь? Вот такие дела. А ты, Анька, я смотрю, тоже преуспеваешь? Холеная какая стала! Конфетка просто.

Она с трудом перенесла его раздевающий, откровенный взгляд и отчаянно вскинула ресницы:

– Каждый устроился, как карта легла.

– А у тебя карта так легла, что ты и сама легла, – хихикнул Кислов. – Сначала под Дамира, а потом под всех, – выдал сомнительный каламбур Кислов. – Ладно, не парься. Давай лучше выпьем.

– Давай, – выговорила Аня. – Что ты мне крашеную водичку-то подсовываешь? – произнесла она, видя, что Юрка нацеливается налить ей мартини. – Если уж выпить за встречу, то – выпить!

– Водки, что ли?

– Хотя бы.

Юрка развалил толстое лицо в самодовольной усмешке: дескать, что ж, водки так водки. Противно тебе, девочка, со мной в кровати кувыркаться на трезвую голову? Ну что ж, напейся. Мы, дети трактирщиков, то есть директоров точек общепита, не обидчивые…

* * *

Юрка распахнул дверь номера вальяжным тычком ноги. Аня к тому времени накачалась водкой до такой степени, что уже почти пересилила отвращение к Кислову. И даже прикосновения его потных ладоней к ее рукам и плечам уже не казались невыносимо гнусными.

– А я так и думал, что когда-нибудь так б-будет, – брякнул Юрка, прямо на пороге пытаясь стянуть с Ани платье. Это удалось ему только в некоторой степени: с плеча содрался лоскут и остался в потных руках Юрки, а испорченное платье начало медленно сползать вниз, открывая плечи и грудь девушки.

– Не боись, – бормотал Юрка, – сломал – починю. За все… за все запла… заплачено. В-выпьем?

– Наливай, – кивнула Аня и сняла платье. Все равно снимать, а так этот болван криворукий и вовсе в клочья порвет.

Под платьем оказалось тонкое кружевное белье, которое не столько прикрывало, сколько подчеркивало женские формы. Надо сказать, что с тех пор, как Юрка и Аня виделись в Текстильщике, цветок давно уже успел распуститься: несколько угловатые линии фигуры четырнадцатилетней школьницы давно приобрели ту ласкающую глаз округлость и законченность, ту грациозность, что бьет в нос, как аромат терпкого дорогого вина, лишает разума и осмотрительности и заставляет учащенно дышать.

Фигура Ани стала совершенной.

Юрка засопел и, шмыгая носом, стал расстегивать штаны, что-то бормоча под нос. Аня, которая еще четверть часа назад смотрела на него с плохо скрываемым омерзением, внезапно улыбнулась: нет, этот человек не был страшен, он был смешон.

Из-под сытой маски самодовольного зятя преуспевающего банкира проглянул прежний Юрка – глуповатый и… дешевый сопляк, который, пыхтя от желания и подогреваясь юношеской гиперсексуальностью, шарил шершавыми потными ладонями по ее телу и предлагал смотреть на закат с сеновала.