Эссе, статьи, рецензии

Если мы уже пришли и скоро уходить, то жизнь Сопровского красива обреченной, трагической красотой, но если главный поход еще предстоит, то жизнь Сопровского исполнена настоящего драматизма.

После смерти Саши на его письменном столе была найдена бумага. С присущим ему педантизмом в бессонную ночь он занялся подсчетами. Он сосчитал количество своих стихотворений, стихотворных строк, размеров. Потом подсчитал влюбленности и друзей.

Этот жизненный итог заставляет сжиматься сердце от боли и от надежды!

1992

“Безумных лет угасшее веселье…” О письмах А. Сопровского

Я совсем забыл об этих письмах. Когда зимой 2005 года вдова Сопровского, Татьяна Полетаева, дала мне распечатку книжки, которую семья и товарищи покойного собираются издать к пятнадцатой годовщине Сашиной смерти, в эпистолярном разделе рукописи не было ни одного письма на мое имя, чему я и не удивился. Впрочем, когда Татьяна сказала, что их и быть не могло, ведь вы с Сашей почти не разлучались, я уточнил, что вроде бы одно смешное зарифмованное послание существовало и надо бы не полениться и разыскать его. В ближайший же выходной, подняв домашний архив, я нашел более двух десятков писем от Сопровского, разложил их в хронологическом порядке и перечитал подряд. Оказалось, я забыл не только письма – я основательно подзабыл и самую молодость, и скорее всего – не случайно.

С некоторых пор я начал стесняться своей молодости, как родственника с шумными странностями, морщился, вспоминая иные фортели, и привык думать, что она была не бог весть как хороша: богемная вольница, причинившая столько огорчений нашим близким и приведшая в конце концов к гибели Сопровского. А все, неприятно беспокоящее память, имеет свойство как-то само собой из нее вытесняться. Но Сашины письма отчасти примирили меня с собственным прошлым. Даже если я не заблуждался на свой счет, скептически оценивая молодые годы, – дружество, остроумие и ненапускная веселость писем Сопровского воссоздали наше былое в лучшем, выигрышном свете. Так что часа два, потраченные на просмотр старых бумаг, и примерно месяц, ушедший на комментирование и перепечатку (в оригинале – почти все письма написаны от руки, но печатными буквами – такой у Сопровского был почерк), для меня окупились с лихвой.

Но есть еще одно обстоятельство, куда важнее приведенного выше эгоистического, заставляющее меня дорожить этой находкой и позволяющее знакомить с ней не только наших с Сопровским общих приятелей, но и посторонних заинтересованных людей.

Александр Сопровский, несмотря на свою редкостную безбытность, богемность и очевидную безалаберность, наделен был мировоззренческим порядком, укладом и здравостью чуть ли не аристократическими и довольно диковинными в наше демократическое и амикошонское время. Ему было органично присуще очень классическое, почти классицистическое чувство уместности и стиля (штиля). Лирике, обращенной к миру, следовало, по строгим понятиям моего товарища, быть серьезной и торжественной, исполненной достоинства; шутке, рассчитанной на самый узкий круг, пристал казарменный смак; дружеское письмо должно было отвечать требованиям занимательности, сердечности, умной игры, веселости и т. д. Попросту говоря, Сопровский был разносторонен, как мало кто из литераторов-современников. И при первом прочтении всего, написанного им, кому-то может не повериться, что приподнятого звучания лирика, глубокомыслие и пафос работы о Книге Иова и не всегда удобопечатаемый “балаган” писем ко мне (не знаю, как к другим адресатам) вышли из-под одного пера. По нынешним культурным понятиям – довольно архаичная и слишком сложная и строгая иерархия. Но по ней трижды затоскуешь над какой-нибудь сегодняшней похмельно-развязной газетной писаниной или строфами с претензией на лиризм, но в действительности сложенными с ощутимой нагловато-заискивающей ужимкой конферансье.

Такие “ножницы” между частными бумагами литератора и его трудами, рассчитанными на обнародование, были в порядке вещей в XIX столетии. Это позже гипертрофированно-артистический модернизм подмял под себя художника целиком, включая и его частную жизнь (иногда, на мой вкус, в ущерб чувству меры).

Александр Сопровский эту свою старомодную странность хорошо сознавал, потому что сам ее выбрал. Он действительно был человеком не от мира сего, но не в расхожем смысле: не Паганелем и не “человеком рассеянным с улицы Бассейной” – а был он как бы пришельцем из благородного прошлого в плебейское советское настоящее. А прошлое – Золотой век чести и благородства – взялось из книг и размышлений и стало натурой Сопровского, причем не второй, а первой и единственной. Поэтому примелькавшееся и даже мазохистски-родное советское убожество – хрущобы, очереди, трамвайные перепалки – порождало в нем недоумение и сарказм, с головой выдававшие в нем чужака, чуть ли не шпиона.