Эссеистика

Нередко те, кому нравятся «Ужасные дети», говорят мне. «Кроме последних страниц». Но последние страницы запечатлелись однажды ночью у меня в голове прежде остальных. Я затаил дыхание, я больше не двигался и не записывал. Я метался между страхом забыть их и страхом, что не смогу сделать из этого достойную книгу.

* * *

С этого стихотворения я начал после подаренных мне последних страниц.

Был брошенным снежком кулак тот стенобитный.
И звезданул он так, что сердце вдрызг,
И победитель — в белых звездах снежных брызг,
Весь в звездах черный победитель беззащитный.

И так стоял он одинок,

В кругу, очерченном молчаньем оробелым
Под остролистом и омелой, голоног,
Весь в звездах, как доска, исписанная мелом.

Вот так порой уже со школы

Бьют крепко, до плевков кровавых на снегу
Снежки, которые с жестокостью веселой
Не глядя, красота швыряет на бегу.

Сен-Клу. Февраль 1929 года

Записи 1929–1930 годов. Рокебрюн

ДНЕВНИК НЕЗНАКОМЦА [40]

Посвящение

Мой дорогой Рене Бертран^{226},

Я вас не знал, как не знают теневой стороны мира, которая и является предметом вашего исследования.

Вы стали мне другом, услышав меня по радио. Я говорил: «Время — это особый вид перспективы». Вот пример, когда бросают семена наугад, а они попадают, куда надо. Я писал эти заметки, думая о вас, о пессимизме вашей книги «Единичность и единство вселенной», о пессимизме оптимистическом, потому что вы исследуете наш бренный мир, возделывая свои виноградники.

Позвольте напомнить вам недавнее дело Эйнштейна, о котором писала американская пресса и которое так вам понравилось.

В Филадельфийский университет пришло письмо одного ученого, который обнаружил серьезную ошибку в последних вычислениях Эйнштейна. Письмо передали Эйнштейну. Тот заявил, что ученый — серьезный, и что если кто-то может его, Эйнштейна, в чем-нибудь уличить, то пусть сделает это публично. В большом конференц-зале университета собрали профессоров и журналистов. На эстраду водрузили черную доску.

В течение четырех часов ученый испещрял доску непонятными знаками. Наконец он ткнул в один из них и заявил. «Ошибка здесь». Эйнштейн взошел на эстраду, долго смотрел на указанный знак, затем стер его, взял мел и вписал на его место другой.

Тогда обвинитель закрыл лицо руками, хрипло вскрикнул и выбежал из зала.

У Эйнштейна попросили разъяснений, и он ответил, что потребовалось бы несколько лет, чтобы понять, в чем тут дело. Черная доска на эстраде глядела с загадочностью Джоконды. Что я говорю? Она скалилась улыбкой абстрактной картины.

* * *

Если бы один из нас должен был уличить другого, то это были бы вы, а я бы убежал без оглядки. Но я не поставлю вас перед необходимостью подвергать меня такому позору.

Как бы там ни было, связь между нами именно такого рода, и я имею не больше надежд на успех моих записок, чем вы — на успех ваших книг. Есть правда, которую тяжело высказать. Она лишает нас комфорта. Она силой поднимает крыло, под которое человек прячет голову. Такая позиция могла бы быть понятной, если бы человек не зашел слишком далеко и не было бы слишком поздно прятать голову после того, как он столько раз повторял: «Испугай меня». Кроме того, у правды переменчивое лицо: человек может смотреть в него без опаски, потому что все равно его не узнает.

Примите это посвящение как знак уважения невидимого человека — своему коллеге.

Жан Кокто

Февраль 1952, Сен-Жан-Кап-Ферра

Преамбула

Я не претендую на то, чтобы построить фабрику невидимого, я хочу действовать по примеру ремесленника в той области, где от меня требуется больше кругозора, чем у меня есть.

Я хочу сесть у собственной двери и постараться понять — почувствовать руками, — на чем основана индустрия мудрости.

Не имея для этого исследования ни инструментов, ни четких указаний, я должен взяться за починку стула на котором привыкла сидеть душа — душа, а не тело.