Эссеистика

Редко случается, чтобы человек, услышав от нас какую-нибудь историю, не удлинил ее, не приукрасил, не изменил кульминацию или развязку. История отправляется в путь, и нередко по прошествии нескольких лет кто-нибудь рассказывает ее нам так, точно сам ее пережил. Тогда вежливость требует, чтобы мы отнеслись к этой истории как к новой.

Однажды во время ужина, на котором присутствовал Оскар Уайльд, Уистлер^{252} рассказал красивую историю. Уайльд выразил сожаление, что эта история принадлежит не ему. «В скором времени она будет вашей», — ответил Уистлер.

Я привык, что когда я рассказываю то, что видел, мне заявляют, будто я это выдумал. Я привык читать приписываемые мне слова, которых я никогда не произносил. Если эти слова недоброжелательны, то автор, приписывая их мне, навлекает на меня неприятности, которых сам хотел бы избежать. Но словесные козни — ничто по сравнению с огромным клубком неточностей, в которых запутался мир. Не так-то легко его распутать. Мы прекрасно знаем, что исторические слова никогда не были произнесены. Какое это имеет значение? Они характеризуют исторических персонажей, которые без этих слов остались бы в тумане и не получили бы такой рельефности.

* * *

Эйзенштейн рассказал мне, что кадры из его «Броненосца „Потемкин“» были переделаны в документальные фотографии русского военно-морского флота. Имя его сняли. Когда фильм показывали в Монте-Карло, Эйзенштейн получил письмо: «Я был одним из моряков, которых собирались расстрелять под брезентом». Меж тем, эпизод с брезентом Эйзенштейн придумал, равно как и одесскую лестницу, на которой столько его соотечественников, как они утверждали, чудом избежали смерти. Легенда вытесняет реальность настолько, что ее можно потрогать пальцем, она превращается в булочку, заменяющую нам хлеб насущный. Бесполезно пытаться предугадать, каким образом это произойдет. В какой части пищеварительного тракта. Что там будет раздуваться и что сморщиваться. Сумасшедшим был бы тот, кто захотел бы сочинить себе легенду и постарался бы уверить в ее правдивости толпу. То же — с ходячими анекдотами, происхождение которых никто не знает. Каждый день на свет появляются блестящие анекдоты, а кто их автор — неизвестно. Можно подумать, их с пыльцой разносит ветер. Распространяются они молниеносно. То же — с ложными новостями: их не остановить, в то время как правдивую новость отправить в путь очень непросто. Или с какой-нибудь фразой, которая в мгновение ока становится всеобщим достоянием. Сколько таких у Лафонтена. А сколько у Шекспира — не счесть. По этой причине одна пожилая шотландская дама, никогда не читавшая «Гамлета», заявила, выходя со спектакля, в котором участвовал Лоуренс Оливье, что пьеса хороша, да только «цитат в ней многовато».

* * *

Становясь легендой, ложь облагораживается. Важно не путать ее с досужими вымыслами. Химеры обладают величием. Не будь их, нас не пленял бы ни Пегас, ни сирены. А ребенок не предупредил бы меня, перед тем, как рассказать сказку про животных: «Это было в те времена, когда звери умели разговаривать».

* * *

Нет ничего комичней, чем уверенность нашей эпохи — у которой, как заметил Сартр, совесть нечиста, — в собственном величии, том, что никогда над ней не будут смеяться, как она сама смеется над старыми фильмами. Молодежь не в состоянии представить себя старой, отвечающей на вопросы новой молодежи, которая совершает все те же ошибки, хихикает, пихает друг друга локтем и спрашивает, правда ли, что раньше на дорогах бензин качали насосами, что полагали, будто ездят очень быстро, и танцевали в подвалах под звуки трубы и барабана.

Возможно, что наука, добравшаяся, в нашем представлении, до сути вещей, будет восприниматься как сказка и Эйнштейн окажется таким же выдумщиком, как Декарт, Эрасистрат или Эмпедокл.

У поэзии, вероятно, меньше шансов заплутать в безотчетных вымыслах. Монтень, называющий философию «вычурной поэзией», прав, когда утверждает, что Платон — «невнятный поэт» и что если он торжествует над смешным, определяя человека как «двуногое животное, лишенное перьев», то одновременно заявляет: «Природа — не что иное, как загадочная поэзия».

Кто вздумал бы противиться легендам, в них бы и сгинул. Легенды голыми руками не возьмешь. Они — порождение невидимого. Они — то войско, которое невидимое высылает вперед, чтобы сбить с толку. Это войско свое дело знает.

На мой взгляд, мифолог лучше, чем историк. Греческая мифология, если в нее погрузиться, нам интересней, чем искажения и упрощения Истории, потому что у мифологической лжи нет примеси реального, в то время как История — вся сплав реальности и лжи. Реальное в Истории обрастает вымыслом. Вымысел мифов превращается в правду. В мифе не может быть лжи, даже если мы спорим о подвигах Геракла, ради Эвристеи он их совершил или из рабского послушания.