Эссеистика

Гете одним из первых заговорил (по поводу одной из гравюр Рембрандта)^{170} об истине в искусстве, возникающей от противостояния реальности. Сегодня любой поиск принимается безоговорочно. Трудно представить себе одиночество Учелло. «Несчастный Паоло, — пишет Вазари, — мало что понимая в искусстве верховой езды, создал бы шедевр, если бы не нарисовал лошадь, поднимающую обе левые ноги, что невозможно в принципе». Однако, благородство произведения, о котором говорит Вазари, происходит от этой псевдоиноходи, от печати присутствия художника, благодаря которой он самоутверждается и восклицает сквозь века: «Лошадь — только повод. Она не дает мне погибнуть. Я — здесь!»

Плотность атмосферы

Типичная театральная атмосфера: постоялый двор. Хор поварят. Выезжает экипаж. Оттуда выходят несколько действующих лиц. Можно догадаться, что актеры и актрисы говорят о чем-то, не относящемся к пьесе. Наступает вечер. Оркестр снова играет тему поварят.

Мне хочется вновь обрести эту атмосферу. Если я ее найду, не понадобится ни постоялого двора, ни экипажа, ни наступающего вечера, ни хора поварят. Например, необходимость актеров «Шатле»^{171} громко говорить навела меня на мысль о стиле граммофонов в «Новобрачных с Эйфелевой башни»^{172}.

Текст «Новобрачных». Мне хотелось, чтобы грубые фразы текста производили такое впечатление, будто открытки с Венерой Милосской, «Анжелюсом» Милле или «Джокондой» видны с близкого расстояния.

Кроме моих собственных созданий в театре, мне вспоминаются еще три великих декорации. Кораблекрушение и остановка поезда к спектаклю «Вокруг света за 80 дней», к «Песни об играх всего света» Фоконне^{173} (в театре «Старой Голубятни»^{174}) и к «Цвету Времени» Вламинка^{175} (в театре Рене Мобель).

* * *

Жизнь проходит в излишке совершенства и комфорта. Жалко если больше не будет замечательного, страстного, роскошного шепота во время беззвучных сцен звукового кино, если исчезнет контраст между видимой плоскостью и звуковым объемом!

Когда все придет в норму объем, цвет, звук, молодежь уничтожит фальшивый театр и мастерски воспользуется очарованием старых просчетов, невозможных сегодня из-за роскоши, коммерции и неизбежного научного комфорта. (Очарование маленьких гостиниц исчезает, как только их владельцы накапливают достаточно денег, чтобы приблизить их к идеалу и сделать их достойными того спроса, причин которого они не в силах понять.)

Прочел досье Виктора Гюго для «Комеди Франсез». На небольшом листке он распределяет места для своих друзей, помечает строфы, где надо аплодировать, собирает клаку и контрклаку.

А нас еще обвиняют, что мы заранее что-то организуем! Мы всегда рассчитывали исключительно на незнакомых друзей, случайно приходивших нам на помощь (в чем нас часто упрекали). Юные друзья Гюго, судя по всему, были сливками авангарда. Кроме Петрюса Бореля^{176}, я никого не знаю. Теофиль Готье^{177} еще не ходил тогда к своему кумиру. Он стоял наготове, в своем комичном обличье, бородатый, в жилете, с раздутыми ноздрями.

* * *

Хотелось бы вынудить Гюго немного покурить. У него все в порядке, ему только не мешало бы поболеть. Впрочем, я ошибаюсь. Его болезнь и принесла ему славу. Он был сумасшедшим. Сначала он страдал манией величия, потом сошел с ума, о чем свидетельствуют его рисунки, обстановка, увлечения, методы работы

* * *

Определять критерии новизны произведения всегда опасно. Произведение видно лишь тогда, когда оно опошляется и забывается. Чересчур грубая эпоха вынудила Виктора Гюго формально порвать с принятыми нормами. Критерий новизны остался на первом плане. Объем стал плоскостью: театр Гюго выжил за счет всеядности.

Представьте себе, что человек, сидящий за столом и сочиняющий «Кромвеля», отрывается от работы. Пеги, обожавший Гюго, как-то перечислял мне его произведения. «Погодите, погодите, что-то еще осталось», — повторял он и начинал заново, пытаясь припомнить. Он забыл «Отверженных».

* * *

Нет большей аномалии, чем поэт, напоминающий нормального человека, как, например, Гюго или Гете… Это сумасшедшие на свободе. Сумасшедшие, таковыми не выглядящие. Сумасшедшие, никогда не вызывающие подозрений. Когда я пишу, что Виктор Гюго — безумец, воображавший себя Виктором Гюго, я не шучу. Разве остроумие — не типичное преступление против ума? Суть исследования, которое я не желаю писать, но другие когда-нибудь напишут — не в каламбурах, а в выводах. Роль поэта не в том, чтобы что-то доказывать, а в том, чтобы утверждать, не приводя никаких имеющихся у него тяжеловесных доводов, на которых он строит свое утверждение. Впоследствии, когда постепенно эти доводы обнаруживаются, поэт занимает место прорицателя. На острове Гернси безумие Гюго проявлялось в отношении к мебели и фотосъемке. Его фотографировали от двадцати до тридцати раз в день Гюго без бороды! Какой пассаж! В определенный момент бородач обязательно сбривает бороду. Ненадолго. Потом поспешно ее отращивает

* * *