Есть!

Вера Петровна потребовала дневник, и Ляхов молча достал его из растерзанного портфеля. Я увидела этот дневник – с собачкой на обложке – и мельком яркий пенал, увидела веселые тетрадки, которые придуманы для мифических детей из телерекламы, не имеющих ничего общего с реальным детством. Я представила, как мама Ляхова покупала все эти милые канцелярские вещички для сына, как она складывала их в оскверненный теперь портфель, и мне стало больно, будто это меня пинала в живот злобная стая девчонок.

– Ненавижу девочек, – сказал мне мальчик на выходе из школы. – Они очень больно дерутся.

На выходе из школы компания девиц постарше мутузила одноклассницу, а какие-то парни весело снимали происходящее на телефон. Мутузили девчонку как бы в шутку, но по ходу дела увлеклись.

– Что здесь происходит? – возмутилась какая-то родительница, а я сказала мальчику:

– Пойдем побыстрее к машине. Так хочется вернуться в знакомый комфортный мир взрослых людей.

Может, именно в тот день я впервые подумала, что никогда не буду рожать?

Я и сейчас думаю, что дети – самая уязвимая наша часть, беспощадно отсеченная, отдельная от нас. Наверное, это невыносимо, когда твоему ребенку делают больно, – я вот, например, просто не готова взять на себя такую боль. И все эти умилительные пеналы, купленные мамой, все эти смешные попытки пап разобраться с обидчиками сына – все это кажется мне таким диким и жалким, жалким и диким…

Я не хотела рожать девочку, потому что боялась, что она станет такой же, как я.

И я не хотела рожать мальчика, потому что мне было бы страшно за него: ведь я знала, как больно умеют делать девочки.Я-то понимаю, как это больно – жить.

Девочки и драки – да, читатель, здесь каждому найдется что вспомнить! Девочки растут, правила меняются, на смену пинкам и обзывалкам приходят самые настоящие дуэли. В основном из-за мальчиков, но порой – во имя принципов и тщеславия ради. Маркиза де Нель дралась на дуэли с графиней де Полиньяк, потому что обе (Неля и Полина) хотели получить одного мужчину – будущего герцога Ришелье.

А две аспирантки, с которыми я случайно попала в компанию, сражались при помощи знаний и талантов. Точнее, сражалась одна – некрасивая брюнетка с кривым ртом и потрясающей выносливостью печени: она могла пить днем вино, вечером водку, а утром как ни в чем не бывало шла на работу, свежая и бодрая, что твой первоклассник.

Соперница брюнетки даже и не подозревала о том, что она – соперница, все мирно сидели за столом, и разговор, я помню, шел про Англию и ее гостиницы.

– Ужасные у них гостиницы! Ужасные! – причитала некая барышня, для пущей убедительности закатывая глаза, что смотрелось почти неприлично. – Мы взяли «четыре звездочки» и сталкивались в номере лбами. И кормили ужасно, ужасно!

– Милая, – остановил барышню ее спутник, державшийся терпеливо и снисходительно, как наставник трудного ребенка, – я уже объяснял тебе – держава завоевала полмира именно потому, что пренебрегала бытом и изнеженностями!

– Пока все прочие сидели в биде, британцы шагали по планете, – хохотнул хозяин дома и процитировал уместный случаю стих.

Криворотая гостья, которая до того времени вполне индифферентно ковырялась в тарелке – словно выискивая сокровища между пирамидками салатов, встрепенулась и даже, мне показалось, приподняла правое ухо:

– Откуда это?

Хозяин и все мы не сразу поняли, к чему вопрос.

– Это? Ах, стихотворение? Сочинение Эммочки.

– Грешила в юные годы, – басом сказала Эммочка, не помню хоть убейте, как она выглядела, но бас слышу отчетливо. – Было дело.

Вдруг над всеми пролилась туча, до отказа набитая Эммочкиными стихами юных лет. Наверное, Эммочка лепила их ловко и быстро, как моя ба Ксеня фрикадельки, и, пусть не было в ее стихах ни глубины, ни высоты, непостижимым образом они оседали в памяти. Присутствующие выкрикивали с мест отдельные строки, Эммочка благодарно краснела.

Только я и криворотая ничего не выкрикивали – я просто не знала прежде Эммочку с ее творчеством, а у брюнетки была совсем другая причина.

– Я на минутку, – бросила она и вышла.

Вышла и вышла – может, в туалет захотелось человеку. Или нервно покурить на балконе – имеет право!

Стихи, как мороз, крепчали. Следом за Эммочкой народ начал читать кто Бодлера, кто Пастернака. Я сразу вспомнила свою знакомую Агнессу – когда она еще позволяла себе спиртной отдых, то всегда предупреждала окружающих:

– Бойтесь меня пьяную! Сигналом станут стихи: когда вы услышите строчки «Ты совсем, ты совсем снеговая, как ты странно и страшно бледна!», мне больше не наливать!

Мне от стихотворного изобилия всегда делается дурно. У меня был в настойчивых приятелях газетный мужчина – а у него, в свою очередь, была привычка мучить всех своими и чужими стихами, так что люди дергались, как под пытками.

И тогда, в гостях, заслышав очередное «Рубенс, море забвенья, бродилище плоти…» (покарай, Господи, разбогатевшую интеллигенцию!), я вышла следом за криворотой брюнеткой в прихожую, где она натягивала сапоги. После чего, загадочно улыбнувшись, закрыла за собой дверь.