Есть!

Аида Исааковна нависла своим маленьким, жаждущим справедливости тельцем над бедным Пушкиным, безуспешно прикрывавшим хотя и крупными, но все еще детскими ладонями накарябанные слова. Наверняка бессовестный мальчишка прятал от ее глаз какую-то непотребность – пакостный рисунок или емкое слово.

– Приказываю тебе, – металлическим голосом сказала Аида Исааковна, – немедленно показать мне, что ты сделал со школьным имуществом.

Пушкин обреченно убрал руки: глазам училки открылись бессмертные строки:

– «Позволь душе моей открыться пред тобою», – изумленно прочла Аида Исааковна и продолжила по памяти, придав, впрочем, пушкинской фразе вопросительный смысл: – «И в дружбе сладостной отраду почерпнуть?!» Ну, Аркаша, я даже не знаю, что мне с тобой делать. Мы еще не проходили эту тему, а ты уже такие строки наизусть… записываешь… На парте, Аркаша, ты в следующий раз не пиши, ты, знаешь, ты иди домой… Последний урок ведь у вас, правда?Пушкин сдернул портфель со скамейки и вылетел из класса, багровея ушами, а маленькая Аида Исааковна долго еще сидела за партой и смотрела на чернильную строчку. «Я мало жил, – печально думала Аида Исааковна, вздыхая всей душой, – и наслаждался мало!»

Пушкин между тем и не приступал к наслаждениям – жизнь его, как у любого школьника, складывалась сложно. Мать требовала идеальной учебы (при том, что сама-то окончила школу на троечки – Аркаша давным-давно нашел припрятанный в старых скатертях аттестат), отец – только дай повод! – наливался сизой краской, орал и высмеивал сына:

– Рано мы с тобой, мать, отпустили няньку – пусть бы дальше сидела с этим придурком.

«Придурок», «ублюдок», «чмошник» – такие слова Аркаша слышал от отца намного чаще собственного имени. Он привык к ним – дети вообще быстро привыкают и приспосабливаются к родительским неврозам. Это ему потом, во взрослом состоянии, растолковал один популярный психодоктор, к которому в нашем городе ходят все мало-мальски успешные люди.Но что интересно, по поводу няньки Аркаша был с папой абсолютно солидарен. Как у всякого Пушкина, у него была няня – любимая и добрая Тая. Внешность она имела самую незаметную – разве что передние зубы привлекали внимание: изначально были немножечко кроличьими, и дантист внес свою лепту: то ли из лести, то ли не отыскав подходящего материала, он сделал их вставную версию белоснежной, резко выделявшейся на общем гниловатом фоне. Злые люди, глядя на Таечку, хихикали про себя, изнемогая от желания дать ей морковку – вот уж весело, должно быть, захрустит! Аркашу нянькины зубы не смущали – она его так любила, что и он всем детским сердечком отзывался на это чувство. И слушался няньку как никого в жизни, и по-настоящему, взросло, страдал, когда она ушла из их дома. Точнее, когда родители попросили ее наконец уйти.

– Мама, ты знаешь эту строчку? – пристал Пушкин вечером к матери. – «Позволь душе моей открыться пред тобою»?

Мать бросила в раковину грязный половник и заголосила-закричала, повышая тон на каждом новом слове:

– Да уж какая там душа, ты мне лучше дневник покажи! Пристают с всякими глупостями, будто у меня время есть читать!

Когда мать сердилась, она всегда говорила про Аркашу во множественном числе – не «пристает», а «пристают», не «ты», а «вы», так что ему всякий раз хотелось оглянуться и увидеть за спиной неведомого брата или сестру-привидение.

Правда, как хорошо, если был бы в их семье кто-нибудь еще!

Мать отмахивалась от таких мыслей, объясняла: «Я вообще детей не люблю».

Ни брата, ни, бог с ней, сестрички Аркаша не дождался – и некому было переложить на плечи – хотя бы на полчаса! – тяжеленный крест детства.

– Это она тебе все читала стихи, – подала голос мать, когда Аркаша отправился было за дневником. – Тая, говорю ей, хватит голос драть, а она читает и читает. И ты за ней следом повторял – неужели не помнишь?

Подпрыгивая от колотья в сердце, Аркаша набрал домашний номер Таи и мгновенно упал, как в водопад, в ее ликующий щебет. Она, оказывается, ждала несколько лет, что он позвонит, ее ненаглядный мальчик, ее прекрасный принчик.

– Аркашон! Как у тебя дела, мой милый, ты отличник? А девочка есть у тебя?

Аркаша с трудом дождался крошечной паузы, чтобы спросить о главном: какие стихи читала ему Тая в младенчестве? И знает ли она такую строчку?..

– Аркадий! – кокетливо возмутилась Тая, и Аркаша с легкостью представил себе, какое она при этом состроила лицо. – Это же Пушкин Александр Сергеевич! Мы только его и читали с тобой. Ты любил его просто до безумия.

И, в точности как мать, спросила:– Неужели не помнишь?

Аркадий вспоминал – одну за другой – строки, строфы. Целые стихотворения и поэмы всплывали со дна детской памяти.

«Все это, видите ль, слова, слова, слова», – бормотал Пушкин, мысленно расписываясь в получении очередной припомненной строчки. Великий однофамилец будто предусмотрел все жизненные ситуации, все чувства, даже все мысли юного Аркашона – цитировать стихи можно было постоянно, и этим наш Пушкин занимался, вначале про себя, затем вслух.