Есть, господин президент!

– Вот дегенерат, – кисло сказал Павлин. – Из-за таких народ в Петербурге совсем без крыши. Мне на сцену дохлую кошку метнули.

– В моче? Мачете? – Гуру перестал плести очередную косичку. На его лбу собрались вопросительные складки. – Непонятно. Зачем?

– Так просто, поговорка же. Че, не врубаешься? – Штепсель сунул себе в ухо указательный палец и дважды с хрустом его провернул.

Гуру бросил на него строгий взор. Потом свел ладони вместе, словно играя в «ладушки», и принялся их рассматривать то справа, то слева. Как бы проверял, не исходит ли от них сияние.

– Все на свете не просто так, – монотонно забубнил он. – Все связано. Есть причины. Есть следствия. Есть карма. Отринувший пожалеет. Вкусивший будет править миром. Все совокупно. Белая птица теряет перья. Черный зверь рвется на волю…

– Ништяк! – восхитился Штепсель и засунул полмизинца глубоко себе в ноздрю. – Зверь – это че, пони из зоопарка сбежал?

– Я давно знаю, кто тут из зоопарка сбежал, – желчно заметил Павлин. – Я не спец в кармах, но у нас всегда кое-что связано с кое-чем. Эти ваши камлания – с моей мигренью, стопроцентно. А у меня вечером два концерта, эфир и запись на радио.

Все и впрямь взаимосвязано, с грустью подумал я. Одно цепляется за другое. Как я при входе не смог ужать пароль, так и дальше вся бодяга идет без сокращений: Штепсель юморит, Павлин ноет, Гуру талдычит мантры и норовит слинять в астрал. Эти любимцы муз похуже Тимы. Разве что беговых тараканов не давят. А я-то надеялся управиться с ними минут за двадцать. Как же!

– К черту карму. – Я устало глянул на часы. – К черту фауну. Оставьте в покое зоопарк и попытайтесь, на хрен, меня понять…

Из дверей секс-шопа я вышел только через пятьдесят минут – с шумом в ушах, с зелеными кругами в глазах. Своего я, конечно, добился: выколотил из троицы обещание оказать реальное содействие. Но и они своими выкрутасами помотали Ване нервы.

Кое-как я доковылял до «мерина», плюхнулся на сиденье машины и запихнул в мини-сейф между передним и задним сиденьями пластиковый пакет с тридцатью тысячами гринов – ровно по десятке с носа. Это не плата, а символическая дань, знак их вассальной верности. Бабки, которые еще вчера Кремль вкладывал в творцов прекрасного, сегодня стали приносить нам прямые дивиденды. Старинная задачка «С кем вы, мастера культуры?» ныне решается просто. Кто не с нами, те не мастера, а лохи. И относиться к ним будут, как к лохам. Пускай мы не можем выгнать с Кавказа семейку Убатиевых, зато выгнать из телеящика всякого, кто не люб, нам как два пальца обчихать…

Я сидел и наслаждался стрекотом цикад, пока не понял, что цикад никаких в машине быть не может и это в кармане надрывается одна из двух моих мобил.

Софья Андреевна доложила, что Виктор Львович Серебяный звонил мне еще дважды, с разрывом в два часа, причем второй раз сказал, что почти уже умирает, и голос у него при этом был та-ко-о-ой…

Достал ты меня, старик, подумал я. Ну хорошо, твоя взяла. Все равно после этих клоунов ничего серьезного в голову не лезет.

– На Котельническую, к высотке, – приказал я шоферу. – И выберете маршрут подлиннее. Надо хоть немного проветрить мозги.

Глава седьмая Бомбаст и компания (Яна)

Мы сидели в «Блиндаже» и наворачивали по третьей порции сладких блинчиков с клубникой. Порции были не только большими, но и бесплатными: внезапная халява от блинщика Бессараба перепала Максу-Иозефу за то, что он геройски спас меня из-под трамвая, а мне – за то, что я геройски уцелела. Счет килокалорий в моем желудке наверняка перевалил за тысячу. На счастье, папа-Штейн с мамой-Штейн не страдают склонностью к полноте, так что Яночка унаследовала от родителей очень правильные гены.

– Парацельс? – Я с удовольствием прикончила очередной блин. – Хм, Парацельс… Что-то я не слышала о таком кулинаре.

Сидящий напротив гражданин Великого герцогства Кессельштейн помотал белобрысой арийской головой:

– Филипп Аурелий Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, он же Парацельс, никогда не был кулинар.

Длиннющую цепочку слов Макс-Йозеф отчеканил без запинки и преисполнясь благоговения. Оно и понятно. Если поставить это многоступенчатое германское имя рядом с его собственным, всего-то двойным, сравнение выйдет не в пользу герра Кунце.

– Тогда кем же он был? – выразила я вежливое удивление. На обочине моей тарелки лежали еще две клубничины – крупная и немного помельче. Я колебалась, с какой начать.

– Парацельс был знаменитый врач, алхимик, путешественник и оккультист, – принялся добросовестно перечислять Макс-Йозеф. – А еще оригинальный натурфилософ.