Есть ли будущее у капитализма?

Но главной структурной причиной, давшей классовую силу советским рабочим в брежневский период, был стремительно завершавшийся демографический переход. Деревни в Центральной России теперь стояли опустошенными, поскольку города и индустриальные стройки по-прежнему требовали молодых работников. Подобная экономико-демографическая ситуация и сама по себе ведет к значительному усилению роли женщин. В советском случае повышение роли женщин трагически связано с военными потерями мужчин. Гендерные отношения вернулись бы к традиционно той норме после лихолетья, если бы страна оставалась аграрно-крестьянской. Тем временем новая городская среда, промышленная занятость, массовая медицина и массовое среднее, и вскоре высшее образование безвозвратно изменили образ жизни и социальные ожидания. Всего за одно-два поколения уровень рождаемости резко понизился в основных республиках СССР.

Подчеркнем особо, что нехватка рабочей силы и армейских призывников стали для России исторически беспрецедентным явлением. Цари и даже все еще Сталин могли полагаться на кажущиеся бесконечными ресурсы деревни, поставлявшей как рабочую силу, так и рекрутов. Однако в 1960-х годах демографические резервы внезапно исчерпались. Превращение крестьян в рабочих было, по сути, триумфом советской цивилизации. Но это означало и конец старой российской традиции, в том числе традиции деспотических модернизаций за счет крестьянства. Относительный демографический спад попросту лишил ресурсов государственно-крепостнический деспотизм.

Зрелость советского индустриального общества и новые демографические реалии составили структурные предпосылки для изменения теперь уже безнадежно устаревших политических структур советского милитаризированного индустриализма. Наметившаяся демократизация нуждалась в третьем, чисто политическом условии. Этим условием был союз между становившейся все более либеральной интеллигенцией и обретшим силу рабочим классом. Фактически такой тип широкого демократического альянса уже продемонстрировал свои возможности в ходе мощнейших и неожиданно стихийных народных мобилизаций в Чехословакии 1968 года и Польше 1980 года. Постсталинистские режимы казались (и не только казались, но и ощущали себя) весьма уязвимыми перед лицом народных восстаний левого толка. Эти режимы утратили, вернее, полусознательно отказались от своих идеологических и силовых ресурсов, прежде позволявших им подавлять общественные выступления масштабным насилием. Тем не менее классовый конфликт в развитом индустриальном обществе, вопреки марксистским представлениям, не был двусторонним. Речь шла скорее о треугольнике: управляющие крупных советских предприятий, либеральная интеллигенция и рабочий класс. Соответственно, наилучшим выбором для номенклатуры был подкуп рабочих за счет интеллигенции.

Политическое приручение советских рабочих в брежневский период осуществлялось двумя дорогостоящими методами: повышением уровня народного потребления и молчаливым игнорированием неэффективности. По сути дела, номенклатура предложила рабочим частично разделить свою собственную самоуспокоенность и свои привилегии, в то же самое время понижая престиж и привилегии технических специалистов и очерняя интеллигенцию за ее «безродный космополитизм». Поток нефтедолларов, хлынувший в семидесятых годах, на полтора десятилетия стал существенной поддержкой для этого консервативного договора социального обеспечения. Его реальная цена не поддается материальной оценке. Пресловутый рост алкоголизма, мужской смертности, мелкого воровства с производства наряду с низким качеством советских товаров — все это должно рассматриваться как патологические последствия утраты динамизма и повсеместного распространения цинизма. Именно эта всеобщая комфортная безответственность, потеря идейных ориентиров вкупе с закупоркой социальной мобильности, отчего более всех страдала молодежь, составили суть «брежневского застоя».

Насколько неизбежным был коллапс?