Есть ли снег на небе

Ребе Борух долго стоял перед могилой. Хасиды почтительно молчали, отступив на шаг. Когда цадик прикасается к вечности, обыкновенному еврею надо держаться подальше.

– Надо разузнать о Мойше, сыне Амрама, – наконец произнес ребе Борух. – Думаю, крестьянам окрестных деревень должно быть что-то известно. Поехали.

И покатила коляска по проселочным дорогам, от села к селу, от деревни к деревни. Хасиды только диву давались, как много они успевают сделать за какие-нибудь полчаса. При обычных обстоятельствах на расспросы крестьян одного села ушло бы не меньше половины дня. А тут раз, два, три – и уже вьется пыль за околицей, несут лошадки, мягко раскачивая коляску на ухабах. Время возле цадика течет по-другому, и пространство тоже не совсем то, к которому мы привыкли.

Увы, никто из крестьян даже не слышал о могиле в лесу. День начал клониться к вечеру, когда мельник, осыпанный мукой, точно хала, готовая к посадке в печь, вдруг вспомнил:

– В деревне Ставница живет древний дед Грицько. Никто уже не помнит, когда он родился. Грицько про всех в округе знает, все на его глазах выросли.

И коляска покатила в Ставницу. Солнце зависло над кромкой леса, идут, бегут минуты, а Светило, точно приклеенное, касается краем верхушек деревьев, но ниже – ни-ни!

Грицько, седой, точно лунь, украинец с длинными усами и совершенно лысой головой, спал на лежанке.

– Диду второй день, как занемог, – объяснила молодка, встречая гостей.

– Ты его внучка? – спросил ребе Борух.

– Та ни, яка ще внучка, – замахала руками молодка. – Внучкой была моя мамка.

При звуке голосов Грицько открыл глаза, внимательно оглядел ребе и, кряхтя, уселся на лежанке.

– Не ждал уже, что тебя увижу, – откашливаясь, произнес он. – Ты ведь внук Исролика, не так ли?

– Да, моего деда звали Исроэль Бааль-Шем-Тов, – подтвердил нимало не удивляясь ребе Борух.

– Ты приехал расспросить про могилу в лесу? – продолжил Грицько, и у хасидов сладко заныли сердца: не каждому посчастливится видеть, как происходит чудо, а им повезло, подфартило.

– Разумеется, – опять, как ни в чем не бывало, подтвердил ребе.

– Тогда садись и слушай.

Ребе Борух уселся на единственный стул в избе, хасиды примостились на лавке.

– Давно это было, – начал Грицько. – Я тогда пастушком работал, скотину на поля гонял и обратно. И-эх, совсем молодой, тринадцать чи двенадцать годков, уж и не помню. Жил в нашем селе богатый помещик, как звали, тоже не помню. И Ставница ему принадлежала, и поля вокруг Ставницы, и леса за полями, и луга посреди лесов. Тогда по-другому жили, не то, как сейчас. Был у помещика роскошный особняк, в нем он все время и проводил. Гостей принимал, сам по гостям ездил, охоты, пиры, как у помещиков принято. Одежду ему шил еврейчик, портной из Меджибожа. Приезжал, когда звали, и прямо на месте обновку и мастерил. А когда требовалось чинить одежду, посылали за его помощником, Мойшеле. Веселый был парубок, гарный с виду, за словом в карман не лез. В Ставнице все его любили. Он не только помещику помогал, но и крестьянам латал одежонку. Брал очень мало, а часто так работал, за доброе слово.

У помещика была единственная дочь, паненка на выданье. Сама чернявая, губки алые, коса цвета воронова крыла, глаза голубые. Красотка, ничего не скажешь. Каких только женихов помещик к ней не привозил, а влюбилась она в Мойшеле. Так влюбилась, что свет ей без него стал не мил. Помещик, как про то узнал, рассерчал вне всякой меры. И орал, точно безумный, и сапогами топал:

«Не будет жида в моем доме!»

А паненка отцу говорит:

«Или с Мойшеле под венец, или головой в колодец».

Слуги все видели и слышали ну, и разнесли по Ставнице.

Помещик с помещицей перепугались – дочка у них своенравная была, ни в чем укороту не знала. Сами ее так воспитали. Погоревали, поплакали, а делать нечего. Вызвали к себе Мойшеле, поселили его не в лакейской, как обычно, а в комнатах для барских гостей. За стол с собой сажать пытались, только он ничего не ел, свою еду приносил.

Через неделю помещик пригласил его в кабинет и все рассказал.

«Раз уж так получилось, – говорит, – женись на моей дочке. Любовь важнее всего на свете».

«Никак не могу! – отказался Мойшеле. – У нас, – говорит, – у евреев не женятся иноверках».

«Знаю, знаю, – отвечает ему помещик. – Но это же пустое, простая формальность. Крестись для вида, дело ведь не в обрядах, а в том, какой Бог у тебя в сердце. А в сердце никто не заглянет. Так что верь, в кого хочешь, а крест носи только для чужих глаз. Как обвенчаетесь, я сразу составлю завещание на твое имя. Отпишу тебе и дочке все свое богатство. Мы с женой свое отжили, порадовались, теперь ваш черед».

«Нет, нет, – стоял на своем Мойшеле. – Я очень вас уважаю, и ваша дочь – замечательная девушка, но мы не пара. Уж извините».

«Ты вот что, – начал злиться помещик, не привыкший к отказам. – Посиди-ка у себя в комнате под замком и подумай хорошенько. Такое предложение раз в жизни получают. Иди, иди, сынок, и пусть твой Бог головушку тебе просветлит».