Есть всюду свет... Человек в тоталитарном обществе

–  Колка? — переспросил мужчина. — А зачэм прышел? Хор — зачэм? Чычен слыдыш зачэм?

–  Я не слежу, — сказал Колька. — Я вот с ним…

–  Ми брат! Ми брат! — выкрикнул Алхузур.

–  Со кхеру хёх, — сказал горец, повернувшись к Алхузуру.

–  Ма хеве со, — отвечал тот.

Горец смотрел на Кольку, на Алхузура и добавил по–русски:

–  Его убыт надта! Он будыт быэц прывадыт!

–  Ма хево со! — крикнул Алхузур. И заплакал.

Так и было: Колька лежал и смотрел на мужчину, на ружье, а рядом плакал Алхузур. Колька без страха подумал, что, наверное, его сейчас убьют. Как убили Сашку. Но, наверное, больно только, когда наставляют ружье, а потом, когда выстрелят, больно уже не будет. А они с Сашкой снова встретятся там, где люди превращаются в облака. Они узнают друг друга. Они будут плыть над серебряными вершинами Кавказских гор золотыми круглыми тучками, и Колька скажет:

«Здравствуй, Сашка! Тебе тут хорошо?»

А Сашка ответит:

«Ну конечно. Мне тут хорошо».

«А я с Алхузуром подружился, — скажет Колька. — Он тоже нам с тобой брат!»

«Я думаю, что все люди братья», — скажет Сашка, и они поплывут, поплывут далеко–далеко, туда, где горы сходят в море и люди никогда не слышали о войне, где брат убивает брата.

Пришел Колька в себя не скоро, он не знал, сколько времени миновало с тех пор, как его убивали.

А может, его уже убили?

Рядом с Колькой сидел Алхузур и по–прежнему плакал. Но горца нигде не было, и стояла в сумерках тишина.

Колька удивился, что Алхузур еще плачет, и спросил:

–  Он тебя обидел?

Алхузур услышал голос и заплакал еще сильней. Он вытирал слезы рукой и полой ватника, из дырок которого торчала горелая вата. От ватника пахло пожаром. Алхузур выдергивал вату и пускал ее по ветру.

И Колька опять спросил:

–  Чего ревешь? И зачем дергаешь вату?

Тот вытер рукавом лицо и посмотрел на Кольку:

–  Я думыт, что ты умырат.

–  Вот еще придумал!

–  Ты глыза закрыват, и так вот: хыр–хыр… — Алхузур изобразил хрип. — А я стыновится плох… Одын брат нэ брат…

Колька сказал:

–  Если он не стрелял, то я живой. Он ушел?

Алхузур показал на горы:

–  Он там… Он свой зымла стырыжыт… Он ее сыжалт… Он ее лубыт…

–  А если бы он застрелил меня? — спросил Колька.

И ему вдруг стало холодно. Тоскливо–тоскливо стало. Даже присутствие Алхузура не помешало этому чувству. Он понял, что его и правда хотели убить. И сейчас он валялся бы тут с выпавшими кишками, и вороны расклевали бы ему глаза, как Сашке.

Алхузур посмотрел на Кольку.

–  Я плакыт, — сказал он и правда заплакал. И тогда Кольке стало легче, совсем легко. И он стал утешать названого брата и стал объяснять, что им надо породниться по–настоящему. То есть разрезать руку и смешать кровь.

Они нашли стекляшку, и сперва Колька, а потом Алхузур надрезали на левой руке кожу и потерлись ранками.

–  Вот, — сказал Колька. — Теперь мы совсем родные. А отсюда нам надо уходить. Чечены меня всё равно застрелят.

Алхузур молчал.

–  Давай спустимся обратно, — предложил Колька. — Там внизу теплей.

–  Там быэц стрылат, — с боязнью произнес Алхузур.

–  А здесь чечен стреляет… — воскликнул Колька.

–  Выздэ плох! — вздохнул Алхузур. — А зычем они стрылат? Ты пынымаш?

–  Нет, — сказал Колька. — Я думаю, что никто не понимает.

–  Но оны же болше… Оны же умыны… Так?

Колька ничего не ответил. Наступил вечер. Они смотрели на горы, сверкающие в высоте, и не знали, как им дальше жить.

* * *

Их поймали на склоне, близ долины, где они, обнявшись, спали в кустах. Набрел на них солдатик, свернувший с дороги по нужде.

Когда их стали разнимать, оба они закричали. Алхузур стал кусаться, а Колька извивался изо всех сил и что–то вопил нечленораздельное.

Солдаты из обоза их скрутили, а потом развязали и дали поесть.

Ели они из миски руками и ни на кого не глядели. Они смотрели только друг на друга и переговаривались жестами да мычанием. Ни на какие вопросы ответить они не смогли.

Приехавшая женщина–врач констатировала, что оба мальчика в состоянии дистрофии и невозможно сейчас сказать, будут ли они вообще жить. Кроме истощения заметны у обоих нарушения психики.

Дети разлучать себя не позволили и поднимали невероятный крик, если одного из них уводили на медосмотр.

А через месяц и десять дней из детской клиники номер шестнадцать города Грозного ребят перевели в детприемник, где держали выловленных и собранных беспризорных перед тем, как отправить их в разные колонии и детдома.

Я запомнил этот дом, размещавшийся на тихой окраинной улочке в деревянном здании бывшей школы.

Здесь никого не учили, но в комнатах стояли парты, и за неимением столов за этими партами нас и кормили, давали привычную затируху: мука с водой да лук, да в редкие удачливые деньки — мерзлую черную картофелинку… Утром — два финика к чаю или десять изюминок, вечером — кусок протухшей селедки и снова чай. Иногда каша — в праздники и на воскресенье.

В нашей спальне жили дети разных национальностей.