Есть всюду свет... Человек в тоталитарном обществе

Вот это был деловой вопрос! Со всех сторон посыпались заявки. Несколько человек требовали, чтобы Званцев спел популярную в лагерях блатняцкую песню «Любил жулик проститутку», очень сентиментальную и жалостную. Другие предпочитали более старинную «Где купца обуешь в лапти, где прихватишь мужика», «Солнце всходит и заходит», требовал кто–то из угла. И даже из толпы фраеров внизу неуверенно крикнули: «Катюшу!»

Недоразумение, оказывается, продолжалось. И опять с обеих сторон. Потомственный интеллигент и музыкант Званцев никогда не думал прежде, что можно жить на свете и не иметь даже отдаленного представления о делении вокального искусства на жанры и специализации самих вокалистов. Безмерное музыкальное невежество своей публики и ее невероятные требования Артист воспринял почти с испугом. Выражение радостной готовности на его лице сменилось растерянностью и смущением.

–  Я. Я этого не могу. Я оперный певец, понимаете? А этих песен даже не слышал никогда.

Физиономии блатных разочарованно вытянулись. Так вот оно как, оказывается! Этот хваленый певец даже не знает песен, которые знают в тюрьме все.

–  Да он темнила! — крикнул кто–то.

–  Так ты ни одной хорошей песни не знаешь? — угрожающе спросил Старик.

–  Хорошей? — растерянно переспросил Званцев. — Я не эстрадник, понимаете. Я знаю только оперный репертуар.

–  Это когда стоят вот так и тянут, будто блеют, ме–е-е… бе-е–е. Или верещат, как будто им на хвост наступили. — Испитой, желчный блатной, расставив руки и перекосив небритую физиономию, показывал, как держатся на сцене оперные певцы.

–  А ты видел? — накинулся на него Москва. Он не мог присоединиться к возмущению других несостоятельностью Артиста, так как отвечал за него.

–  Видел! — ответил тот. — Я в харьковскую оперу ходил, в раздевалке там щипачил… Легче легавому арапа запустить, чем всю оперу прослушать!

Настроение экспансивной и раздражительной публики из благожелательного быстро переходило в злое.

–  Вот так фраернулись! — возмущался кто–то.

–  Это всё Москва! — не преминул ввернуть Покойник. — Вон чего загнул, по шесть диконов давали! — Он наступал на приятеля, помахивая кистями рук, поднятыми на уровень головы, как вислыми ушами. — Ну, кто штымп?

Возмущенный галдеж быстро нарастал.

–  Гони фраера под нары! — требовало несколько голосов.

Какой–то блатной, до сих пор угрюмо молчавший, вылез из своего угла и с угрожающим видом подошел к другому:

–  А ну, сдрючивай шмутки с фрея! — Этот блатной успел выиграть в карты вещи Званцева еще до того, как его пригласили наверх. И теперь требовал выполнения условий игры. Кое–кто предлагал начистить зубы Москве, как главному виновнику конфуза.

–  Да что вы, падлы! — защищался тот. — Артист наших песен не умеет петь, а свои–то он может. Я ж говорю, фраера в С–ске из–за него в драку лезли, свободы не видать!

–  Так и пускай катится к своим фраерам! — крикнул тот, который выиграл вещи Артиста.

–  А ну, скидай клифт, падло! Ме–е-е. бе–е-е. — блеял знаток оперных спектаклей.

–  А ну, ша! — прервал галдеж Старик. — Я тоже эту оперу по радио слыхал. Если выключить нельзя, калган от нее трещит. Но кое–что слушать можно. — А ну, спой что–нибудь! — приказал он Званцеву. — Что хочешь спой. Хоть из этой своей оперы, если уж ничего лучше не умеешь.

На лице Артиста появилось выражение обиды и боли. Серый от бледности, он сидел понурясь, готовый, кажется, вот–вот заплакать. Но затем он сделал над собой усилие и поднял голову. Теперь его лицо выражало уже решимость, а глаза глядели куда–то сквозь своих недоброжелательных экзаменаторов. Вряд ли даже при недюжинных способностях человек может стать артистом, если не научится владеть собой в решающие моменты. Недоброжелательность публики является тягчайшим испытанием. Прежде Званцеву всегда удавалось ее преодолевать. Может быть, удастся и теперь.

–  Я спою вам арию приговоренного к смерти.

–  В смертнячке оно в самый раз петь. — хохотнул кто–то.

–  Ша! — цыкнул на него Старик.

Званцев откашлялся и немного помолчал с прежним отрешенным выражением на напряженно застывшем лице. Было заметно еще, что он к чему–то как будто прислушивается. Но лишь немногие догадались, что это Артист воображает оркестровое или фортепьянное вступление. Затем он слегка откинул голову и запел арию Каварадосси из пуччиниевской «Тоски».