Эстафета разума

В рассказе молодого ленинградского писателя Андрея Кужелы «Криминалистическая хроника с Иакинфом Страшенным и его робстрзаками» разоблачается едва ли не самое невероятное хищение в детективной литературе. Мафиози выкрадывает… интеллект. У живых людей. И не для использования по прямому, так сказать, назначению, как это происходит, например, в романе Александра Беляева «Голова профессора Доуэля»: преступный ученый принуждает голову своего патрона «делиться» творческими идеями. В рассказе Кужелы психоманы наслаждаются чужими мыслями, коли нет своих, упиваются чужим внутренним миром, как наркотиком. Из ряда вон выходящая — фантастическая — кража — метафора бездуховности.

Перед нами, можно сказать, был бы чистой воды фантастический детектив, если б в рассказе не было еще одного и, вероятно, гуще всего прочерченного плана. Потому что и подвиги электронных сыщиков, и фантастика, кроме всего, изрядно приправлены пародией и на детектив, и на фантастику…

Чем больше узнаем мы об окружающем мире, тем более сложным он нам представляется. И ориентироваться в нем помогают в равной мере научные и философские идеи и художественная литература, искусство вообще. Еще великий естествоиспытатель Владимир Иванович Вернадский предостерегал от ограниченного понимания научной логики как единственного пути познания. К истине можно прийти, говорил он. лишь всей жизнью, и напоминал о вкладе искусства в становление знания в далеком прошлом. Потому что искусство, литература представляют нам истину в жизненно целостном изображении, как бы восполняя неизбежное в интересах научного анализа расчленение предмета исследования. Научный уровень мышления соединяется в научной фантастике с художественным, красота выступает здесь как высшее мерило и высшее проявление целесообразности (об этом рассказал в романе «Лезвие бритвы» Иван Ефремов). И жизненная правда в такой же мере порождается художественным видением мира, в какой научно познаваемая его картина, в свою очередь, выступает рациональной мерой красоты.

Научная фантастика, казалось бы, создает свой собственный мир, небывалый и небываемый, — мир, где возможны самые невероятные события и откровенные чудеса. Но мир этот не изолирован от нашего. Он лишь как бы сдвинут — на величину фантастического допущения, на коэффициент чуда. И подобно тому как в стереоскопе два изображения, снятых с разных точек зрения, совмещаясь, дают картину выпуклую, рельефную, ощутимую, так и фантастика, совмещаясь с реалистическим взглядом на окружающий мир, создает более яркое и выпуклое о нем представление.

И может быть, наиболее важное свойство ее в том, что научно-фантастическая литература проникнута ощущением, которое сформулировал по другому случаю Альберт Эйнштейн: «Самое непостижимое в этом мире то, что он постижим». Без этой веры в возможности человеческого разума, неустанно передающего из поколения в поколение свою эстафету знания и воображения, жить нам было бы гораздо труднее.

АНАТОЛИЙ БРИТИКОВ

АЛЕКСАНДР ШАЛИМОВ Эстафета разума

Улетали с Марса марсиане

В мир иной, куда глаза глядят.

И не в сказке, не в иносказанье…

Двести миллионов лет назад…

С. Орлов

Кирилл прилетел на станцию «Марс-1» с пятой сменой. Продолжительность «марсовки» — год Марса — два земных с хвостиком. И полгода на дорогу туда и обратно. Два с половиной года вдали от Земли…

Садясь в вездеход, он снова подумал об этом. Вездеход назывался «Черепашка». Так было написано белой краской на удлиненном голубом корпусе, который опирался на шесть коленчатых, обутых в гусеницы ног. Кирилл уже успел заметить, что конструкторы и монтажники предпочитали тут ярко-голубые цвета. Может быть, они напоминали о земном небе, а скорее всего просто резко выделялись на фоне ржавого грунта, скал, осыпей. Здесь даже дневное небо было красновато-оранжевым. Пыль, поднимаемая ураганами, никогда не успевала осесть.

«Черепашка» неторопливо бежала от космодрома, где опустился «Ветер времени», к станции. Ехали напрямик по бурой, каменистой поверхности, испещренной оспинами небольших плоских кратеров. Справа вдали то появлялся, то исчезал за ближними возвышенностями фиолетово-красный обрыв, окаймленный шлейфами ржавых осыпей. Слева каменистая равнина, постепенно понижаясь, уходила на север и тонула в красноватой, пыльной мгле.