Эстер Уотерс

— Мальчик. Его принесут тебе, когда тебя переведут из родильной палаты.

— Я знала, что родится мальчик. — Жалобный вопль прорезал воцарившуюся было тишину. — Неужто эта женщина все еще мучается? Она ведь уже была здесь, когда я пришла. Неужто она все еще не родила?

— Нет, и, должно быть, не разродится раньше полудня, у нее очень тяжелые роды.

Отворилась дверь, и кровать Эстер выкатили в коридор. Эстер была как оживающее растение, которое всеми своими веточками тянется из сумерек умирания к животворному солнцу, но мысль о новом существе, уже появившемся на свет, преобладала над всем.

— Где мой мальчик? — спросила Эстер, — Принесите мне его.

Вошла сиделка и сказала:

— Вот он.

На подушку рядом с Эстер положили комочек красного мяса, завернутый в фланелевую пеленку. Глаза у этого существа были открыты, они глядели на нее, и она испытала чувство блаженства, столь глубокое, столь острое, что это было подобно колдовству. Эстер взяла ребенка, и ей показалось, что она сейчас умрет от счастья. Она не слышала слов сиделки и не поняла, почему, отняв у нее ребенка, сиделка снова положила его на подушку, приговаривая:

— Дай малютке поспать, и сама постарайся заснуть тоже.

А Эстер казалось, что она уже не существует больше сама по себе; она стала лишь фоном существования ребенка, безликой эманацией любви. Она лежала, растворяясь в этой плоти от ее плоти, в этой жизни, сотворенной из ее жизни, осознавая себя не больше, чем осознает себя губка, плывущая в теплой морской воде. Она робко прикоснулась рукой к этому живому комочку и затрепетала, и снова вся растворилась в чувстве любви. Она открыла глаза и поискала взглядом ребенка — он был здесь. Она вспомнила, что сказала сиделка: это мальчик. Она должна поглядеть на своего сына. Ее руки как бы по собственной воле принялись распеленывать младенца; одержимая любовью, она исступленно глядела и глядела на него, пока он не пробудился и не заплакал. Тогда она принялась убаюкивать его, хотела снова запеленать, но силы ей изменили. Она не могла успокоить ребенка, и ее охватил страх — ей показалось, что он сейчас умрет. Она снова попыталась взять его на руки и не нашла в себе сил, а крик младенца тревожно и глухо отдавался в ее мозгу… Но тут подошла сиделка и сказала:

— Глянь-ка, что ты наделала! Бедный малютка весь раскрыт, не мудрено, что он плачет. Сейчас я его запеленаю, только ты уж больше его не тронь.

Однако не успела сиделка отвернуться, как Эстер снова взяла ребенка. Всю ночь она не сомкнула глаз: преисполненная любви и обожания, она думала о своем сыне.

XVII

Эстер была счастлива, ее малютка покоился возле пес. Сладкая истома разливалась по ее телу, медленно текли дни в покое и расслабленности. Какие-то дамы навещали ее, задавали вопросы. Эстер объяснила, что ее мать и отец живут на Воксхолл-Бридж-роуд, она призналась, что скопила немного денег, и у нее осталось от них четыре фунта. Она лежала в палате на две койки, и вторая роженица заявила, что она нищая, бездомная, что у нее нет ни денег, ни друзей. Все сразу прониклись к ней сочувствием, обещали помочь. Эстер же, по их мнению, в помощи не нуждалась и вообще — что посеешь, то и пожнешь. Потом их удостоил своим посещением священник. Он говорил Эстер о мудрости господа и его милосердии, но все его торжественные слова звучали как-то отвлеченно, и Эстер была очень пристыжена и огорчена, что они не затронули ее души. Приди к ней кто-нибудь из ее близких, чтобы преклонить колени у ее постели и прочитать простые слова молитвы, к которым она привыкла с детства, все было бы иначе, но этот благообразный священник с его высокопарными словесами был ей чужд и не смог отвлечь ее мысли от спящего ребенка.

Шел уже девятый день, но Эстер поправлялась очень медленно, и было решено продержать ее в больнице еще дней десять. Эстер знала, что стоит только ей ступить ногой за порог больницы, и ее спокойной жизни придет конец, и, прислушиваясь к неумолчному шуму, доносившемуся с улицы, она испытывала страх. Часами она думала о своей бедной матери и томилась без вестей из дому. Когда ей сказали, что ее пришла проведать сестра, лицо у нее вспыхнуло от дурного предчувствия.

— Что случилось, Дженни? Маменьке плохо?

— Мама умерла. Я пришла сообщить тебе об этом. Я бы пришла раньше, да только…

— Мама умерла? О нет, нет, Дженни! Не может быть! Наша бедная мама!

— Да, Эстер, она умерла. Я знала, что ты страшно расстроишься, мы все тоже очень расстроены. Она умерла уже несколько дней назад, а я пришла, чтобы сказать тебе…

— Как так, Дженни? Несколько дней назад?

— Да, уже больше недели, как мы ее схоронили. Очень мы жалели, что ты не могла быть на похоронах. Мы все ходили на кладбище, и у нас были черные банты из крепа, а у отца был креп на шляпе. И все плакали, особенно во время отпевания и когда стояли вокруг могилы, а когда могильщик стал сыпать землю и она так страшно колотилась о крышку гроба, я совсем разревелась. А Джулия просто ополоумела и стала кричать, чтобы ее похоронили вместе с матерью, и мне пришлось увести ее. А потом дома был поминальный обед.