Эстер Уотерс

Когда Уильям бросил ездить по ипподромам, он решил, что не станет принимать ставок за стойкой, а будет вести дела только в комнате наверху. Так будет безопаснее, казалось ему. Но количество клиентов росло, и он увидел, что не может приглашать их всех наверх: это даже больше привлекало к себе внимание, чем деньги, украдкой сунутые из руки в руку над стойкой. Тем не менее комната наверху пользовалась популярностью и принесла удачу. В тихой комнате, где можно поболтать с приятелями, деньги легче уплывали из кармана, чем на высоком стуле за стойкой, где все тебя пихают и толкают, и мало-помалу комната наверху превратилась в своего рода клуб, куда с охотой заглядывала добрая половина населения района, чтобы почитать газету, перекинуться словечком, послушать сплетни. И первыми завсегдатаями оказались здесь Джорнеймен и Стэк. Оба они нигде больше не работали, оба уже стали профессиональными игроками и с утра до ночи кочевали из одной пивной в другую, из табачной лавчонки — в парикмахерскую, вынюхивая просачивающиеся из конюшен сведения о состоянии здоровья лошадей, о том, как они проходят предварительные испытания. И центром их деятельности стала комната второго этажа над пивным залом «Королевской головы». Стэк был неутомим в сборе информации такого рода. Джорнеймен полагался только на науку и опыт. Обладая феноменальной памятью, он был способен отмечать и запоминать те или иные преимущества в весах, ускользавшие от внимания неискушенного наблюдателя. Ему нередко случалось выискивать лошадей, которые если и не всегда выигрывали, то почти всегда собирали наименьшее количество ставок перед скачкой.

В обеденные часы торговля в «Королевской голове» обычно шла бойко. Парикмахеры и их помощники, извозчики, рабочие сцены (если в театре давали matinee[2]), слуги, оставшиеся без места или урвавшие часок от работы, мелкие лавочники — словом, все, угнетенные монотонностью своего убогого существования, стекались сюда.

Одиннадцать часов! Через час и пивной зал, и комнату на втором этаже заполнят посетители. А сейчас здесь было пока еще пусто, и, воспользовавшись преимуществом уединения и тишины, Джорнеймен решил немножко поработать над своим гандикапом. Все скачки последних трех лет были отчетливо запечатлены в его мозгу, и он мог по желанию восстановить в памяти любую самую ничтожную подробность; ему почти никогда не приходилось прибегать для этого к «Скаковому календарю». Странник побил Кирпича с гандикапом в десять фунтов. Снежная Королева — Сапожника с четырьмя фунтами; а Сапожник — Странника — с семью фунтами. Проблему усложняло и запутывало еще то обстоятельство, что Кирпич стойко показывал лучшее время, чем Снежная Королева. Джорнеймен был в нерешительности. Он поглаживал волосатой рукой свои короткие каштановые усы и грыз кончик карандаша. Пока он так бесплодно раздумывал, в комнату вошел Стэк.

— А вы, как я погляжу, все еще возитесь со своим гандикапом, — сказал Стэк. — Ну, как, проясняется что-нибудь?

— Более или менее. — Джорнеймен вздохнул. — Не скажу, чтобы это выглядело одной из моих самых больших удач. Тут есть несколько довольно твердых орешков.

— Это которые же? — спросил Стэк.

Джорнеймен оживился и тут же выложил Стэку то, что он именовал «узловой задачей сопоставленных показателей».

Стэк слушал его со вниманием, и, ободренный этим, Джорнеймен начал перечислять, в каких случаях определение весовых гандикапов ставило его в тупик.

— Всякий, кто хоть сколько-нибудь смыслит в скачках, не может не признать, что тут и выбирать-то нечего, — у них же совершенно одинаковые показатели. Будь это настоящий гандикап, я бы поспорил на даровую выпивку всем желающим, что пятнадцать из этих двадцати пройдут. И это самое большее, что можно сказать про Коуртнейский гандикап. Веса будут объявлены завтра, и вот тогда мы увидим.

— Как насчет полпинты? — сказал Стэк. — И мы пройдемся по всему вашему гандикапу. Вы свободны еще полчасика?

Тусклое лицо Джорнеймена просияло. На звонок явился мальчишка, получил распоряжение принести две полпинты, и Джорнеймен стал читать вслух приписанные лошадям веса. Время от времени он останавливался, чтобы объяснить причину того, что могло на первый взгляд показаться недостаточно обдуманным решением, или незаслуженной суровостью, или неуместной снисходительностью. Джорнеймену не часто приходилось иметь такого благодарного слушателя. Ему постоянно давали понять, что его гандикапирование бессмысленно, а сейчас он с удовольствием замечал, что внимание Стэка не только не ослабевало, но даже возрастало, по мере того как он в своих раскладках весов подходил к концу. Когда он умолк, Стэк сказал:

— Я вижу, что вы приписали Бену Джонсону шесть стоунов семь фунтов. Объясните, почему?

— Когда-то это был очень хороший жеребец. Он состарился, выдохся. Его уже нельзя так гонять, как прежде, так что шесть-семь — это будет для него в самый раз. А ниже никак нельзя, хоть он и стар и выдохся. Это был скакун высокого класса, когда он завоевал Большой кубок в главной скачке в Эборе.