Эстетическая бесконечность

Вот почему Стендаль отнюдь не язычник. Он избегает формы, числа, ритма, фигур и защищается от них прилежным чтением Кодекса Наполеона[193]. Итак, если признать, что истинная природа человека скорее проявляется в его поступках, а не в мыслях и речениях, Стендаль может сколь угодно прикрываться сенсуализмом и считать себя последователем Кондильяка[194], но он полностью «духовен» в языке и исповедует эстетику аскетизма.

Однако поэзия – язычница; она настоятельно требует, чтобы душа была наделена телом: нет ни смысла, ни идеи, которые не являлись бы результатом действия какой-то заметной фигуры, построенной на тембрах, длительностях и акцентах.

Мало-помалу язык поэта и его «я» приходят в сближение, совсем иначе чем у других людей, которым в языке безразлично или не заметно то, что наиболее важно для поэта. Их совершенно не занимает какая-то словесная оплошность, хотя мы считаем, что от нее зависит судьба стихотворения. Легковерные, приверженные абстракциям, они противопоставляют сущность форме, что имеет смысл лишь в практическом мире, где происходит непрерывный обмен слов на действия, а действий на слова. Им не важно, что то, что они именуют сущностью, – всего лишь нечистая, то есть смешанная, форма. Наша сущность состоит из беспорядочных случайностей и видимостей: ощущений, всяческих образов, порывов, отдельных слов, обрывков фраз… Но чтобы передать все, что требует передачи и стремится вырваться из этого хаоса, все эти столь разнородные элементы должны быть представлены в единой системе языка и образовать какое-то высказывание. Такое преобразование внутренних случаев в формулы, составленные из знаков одного свойства – равноусловных, – можно рассматривать как переход от менее чистой формы или образа к более чистой форме.

Но поскольку данный нам и усвоенный с детства язык по происхождению статистический и обыденный, то в целом он малопригоден для выражения мысли, далеко отстоящей от практического применения: он не подходит для целей более глубоких или более точных, нежели те, которые определяют наши каждодневные действия. Отсюда возникают специализированные языки, и среди них – литературный. Мы видим, как в литературе всех стран рано или поздно появляется элитарный язык, порою весьма далекий от обиходного, но, как правило, литературный язык складывается именно на основе последнего, в нем черпает слова, фигуры речи и обороты, наиболее подходящие для тех результатов, к которым стремится писатель-беллетрист. Бывает и так, что авторы создают свой собственный, индивидуальный язык.

Поэт прибегает одновременно к языку повседневному, который подходит ему, лишь когда понятен читателю и тем самым является языком переходным, и к языку совершенно противоположного свойства (так отличны один от другого ухоженный сад, где растут отборные сорта растений, и невозделанная пустошь, на которой соседствуют случайные сорняки, а человек отбирает и извлекает оттуда все лучшее, чтобы культивировать на благодатной почве).

Быть может, поэта характеризует соотношение между этими двумя языками: первым – естественным, вторым – очищенным и отшлифованным для узкого пользования? Вот прекрасный пример – два поэта одной эпохи и одной среды. Один – Верлен, который осмелился сочетать в своих стихах банальные формы и разговорные выражения с весьма изысканной поэтикой парнасцев[195] и в результате выработал особый стиль, даже снискавший определенный успех, но отличавшийся некой беззастенчивой языковой неряшливостью. Другой – Малларме, который создал почти полностью собственный язык, тщательно отбирая слова и изобретая или переделывая речевые обороты; при этом он неизменно отвергал простые решения, которые подсказывал ему язык толпы. И это было не что иное, как стремление защитить себя – даже в мелочах и элементарных проявлениях духовной жизни – от автоматизма.

Малларме постиг язык так, словно сам его придумал. Этот столь трудный для понимания писатель настолько тонко разобрался в механизме восприятия и системе взаимодействия, что сумел подменить личные авторские амбиции и наивные помыслы невероятными притязаниями освоить и одолеть всю систему речевых выразительных средств.

Я как-то заметил ему, что подобные устремления сближают его с учеными, углубившими теорию форм и математическую логику. Подобный подход помогает лучше воспринять структуру языкового выражения, уделяя меньше внимания смыслу или значимости. Свойства преобразования более достойны внимания нашего разума, чем сам предмет преобразования; и я иногда задаюсь вопросом: возможно ли существование мысли более общей, чем мысль, заключенная в каком-то «высказывании», и осознание мысли как таковой…