Эстетика

В этой, не похожей ни на что другое поэме есть, разумеется, прекрасные куски, и я прибегну, как всегда, к самому убедительному доводу, а именно, что их помнит в Англии каждый, кто мало-мальски интересуется литературой. Таков монолог Сатаны, когда, вырвавшись из глубин ада и впервые узрев наше солнце, выходящее из рук Создателя, он восклицает:

О солнце, факел дня, к кому безмерно благ
Жестокий мой тиран, непримиримый враг,
На небосводе ты царишь богоподобно,
И огненный твой день меня терзает злобно.
Ты отуманило венец ночных светил,
Поток твоих лучей, все в мире затопил.
Животворящего подобье и созданье,
В былые времена, увы твое сверканье
Легко затмил бы я и с горней высоты
Смотрел бы, как чело смиренно клонишь ты…
И вот я в бездне бездн. Виной – моя гордыня.
Неблагодарен был, за что плачу поныне.
Вселенной двигатель, меня он сотворил
И детище свое любовью осенил.

Я на него восстал, и за свое дерзанье
Заслуженно несет мятежник наказанье.
О да, я преступил за милосердья грань,
И на моем челе карающая длань.
Так что ж, раскаяться? Смиренно умалиться?
Нет, ненависть моя вовеки будет длиться!
Не покорюсь ему, во прах я не паду:
Не раб на небесах, а властелин в аду.

Любовь Адама и Евы воссоздана с изящной и даже трогательной негой, неожиданной для гения, отличающегося известной жесткостью, и для слога Мильтона, зачастую весьма неровного. […]

Ум, остроумие

Раздел I [178]

Однажды у человека, слывшего сердцеведом, спросили, стоит ли играть некую трагедию; он ответил, что сомневается в ее успехе, ибо пьеса слишком остроумна. «Как! – скажут многие. – Разве это порок в наш век, когда все только и стремятся быть остроумнее, когда и пишут только ради того, чтобы доказать остроту ума, когда публика рукоплещет даже самым ложным мыслям, если они блестящи?» Да, разумеется, на первом представлении будут рукоплескать, но уже на втором станут скучать.

Под острым умом у нас понимают то неожиданное сравнение, то тонкий намек; иногда это самовольная игра словом, которое дается в одном смысле, тогда как его следует понимать в ином, изящная связь между двумя необщепринятыми идеями – редкая метафора; в одном случае это поиски содержания предмета, с первого взгляда незаметного; в другом – искусство либо соединить два далеко отстоящих понятия, либо, напротив, разделить понятия, кажущиеся слитными, противопоставить их друг другу; подчас это умение высказать свою мысль лишь наполовину, позволив о ней догадываться. Словом, я рассказал бы вам обо всех разнообразных возможностях выказать остроту ума, если бы у меня было его побольше, но все эти бриллианты (я говорю не о фальшивках) вовсе не уместны или уместны лишь изредка в произведении серьезном, которое должно увлечь публику. Причина в том, что здесь автор выставляет напоказ себя, а публика хочет видеть одного героя. Герой же всегда находится либо во власти страсти, либо перед лицом опасности. Ни опасность, ни страсть в остроумии не нуждаются. Приаму и Гекубе не до эпиграмм[179], когда их дети истекают кровью, а Троя пылает. Дидона не вздыхает мадригалами[180], бросаясь в костер, чтобы заклать себя. Демосфен не выражается красиво, когда воодушевляет афинян на войну[181]; если бы он заботился о красоте выражения, он был бы ритором, тогда как он – государственный муж.

Пленительное искусство Расина неизмеримо возвышается над тем, что именуется «остроумием». И если бы Пирр всегда выражался таким слогом:

Я пленник, я в цепях… О, тяжко, тяжко мне!
Кто раздувал огонь, тот сам теперь в огне…
Ты превзошла меня своим жестокосердьем.

(Расин, «Андромаха», I, 4)

Если бы Орест только и говорил: «Жестокосерднее, чем скифы, Гермиона», – оба персонажа не тронули бы публику; она заметила бы, что «истинная страсть редко ищет подобных сравнений» и что «настоящее пламя, поглотившее Трою, несоизмеримо с пламенем любви Пирра», так же как жестокость скифов, приносящих на заклание людей, несоизмерима с жестокостью Гермионы, которая не любит Ореста. Цинна говорит о Помпее: