Эстетика

Словом, потому, что такая любовь не исторгает слез, а когда любовь не трогает, она расхолаживает.

Я говорю Вам, сударь, только то, что все знатоки, все настоящие ценители говорят друг другу в каждодневных беседах, то, что Вы не раз слышали в моем доме, наконец, то, что многие думают, но никто не решается написать. Ведь Вы знаете, каковы люди: почти все они пишут вопреки своему мнению из страха пойти против общепринятого предрассудка. Что до меня, который никогда не вносил в литературу никакой дипломатии, то я смело говорю Вам правду и добавлю, что я больше уважаю Корнеля и лучше знаю великую заслугу этого отца театра, чем те, кто хвалит его за его недостатки.

В Лондонском театре поставили «Меропу» в 1731 году. Кто бы мог подумать, что и в ней мы найдем любовную интригу! Но со времен царствования Карла II любовь завладела театром Англии[428], а надо признаться, что нет другой нации на свете, которая так плохо рисовала бы эту страсть. Впрочем, любовь, нелепо приплетенная и нелепо изображенная, – это еще наименьший из чудовищных недостатков английской «Меропы». Юного Эгиста, которого вызволила из темницы влюбленная в него фрейлина, приводят к царице, и та, указывая на кубок с ядом и кинжал, говорит ему: «Если ты не выпьешь яд, этим кинжалом будет убита твоя возлюбленная». Юноша пьет, падает замертво, и его уносят. В пятом акте он появляется вновь и хладнокровно объявляет Меропе, что он ее сын и что он убил тирана. Меропа спрашивает у него, как произошло это чудо. «Подруга фрейлины, – отвечает он, – налила в кубок сок мака вместо яда. Я был лишь усыплен, когда все решили, что я мертв; пробудившись, я узнал, что я ваш сын, и тотчас убил тирана». Так кончается трагедия.

Конечно, она была плохо принята, но не странно ли, что ее поставили? Не доказывает ли это, что английский театр еще не облагорожен? По-видимому, та же причина, по которой англичане бесталанны в живописи и музыке, лишает их и гения трагедии. Этот остров, давший миру величайших философов, не столь плодороден для изящных искусств, и если англичане не станут прилежно следовать наставлениям своих блистательных сограждан Аддисона и Попа, они не сравнятся с другими народами в том, что касается вкуса и литературы.

Но в то время как в иных европейских странах сюжет «Меропы» был таким образом искажен, в Италии он уже давно трактовался в духе древних. В шестнадцатом веке, который будет славен во все времена, граф Торелли[429] поставил свою «Меропу» с участием хоров. Если г. Лашапель усугубил все недостатки французского театра, к каковым относятся романическая атмосфера, излишняя любовная интрига и вставные эпизоды, а английский автор довел до крайности жестокость, непристойность и нелепость, то итальянский писатель, очевидно, усугубил недостатки греков – отсутствие действия и декламацию. Наконец, Вы, сударь, избежали всех этих подводных камней. Вы, давший своим соотечественникам прекрасные образцы не в одном жанре, дали им в Вашей «Меропе» пример простой и интересной трагедии. Я был захвачен ею, как только ее прочел; моя любовь к родине никогда не закрывала мне глаза на заслуги иностранцев, напротив, как добрый гражданин я стараюсь обогатить мою страну сокровищами, которые родились не в ее лоне.

Мое желание перевести Вашу «Меропу» удвоилось, когда мне выпала честь познакомиться с Вами в Париже в 1733 году[430]; я заметил, что, полюбив автора, я еще больше полюбил его творение, но когда я хотел приступить к работе над переводом Вашей трагедии, я увидел, что ее совершенно невозможно поставить во французском театре. Наша утонченность стала чрезмерной; быть может, мы сибариты, избалованные роскошью, и нам невыносимы простодушие и безыскусственность – приметы сельской жизни, которые Вы переняли у греческого театра.

Я побоялся бы, что у нас не потерпят сцену, где юный Эгист дарит свое кольцо человеку, который его схватил и отобрал у него этот перстень. Я не рискнул бы заставить зрителей принять героя за вора, хотя обстоятельства, в которых он оказывается, оправдывают эту ошибку.

Наши обычаи, вероятно допускающие многое из того, что у вас не принято, не позволили бы нам, однако, представить сцену, где тиран, убивший супруга и сыновей Меропы, пятнадцать лет спустя притворяется влюбленным в эту царицу, и я не решился бы даже вложить в уста Меропы слова, обращенные к тирану: «Почему же вы не говорили мне о любви прежде[431], в то время, когда мое лицо еще красила цветущая молодость?» Такие речи естественны, но наш партер, иногда столь снисходительный, а порою столь привередливый, пожалуй, нашел бы их слишком вольными и даже усмотрел бы кокетство там, где говорит только разум.

Во французском театре не потерпели бы также, чтобы Меропа приказала привязать своего сына к колонне, чтобы она дважды бросалась на него с копьем и с топором в руке и чтобы юноша дважды уклонялся от удара, прося пощады у своего тирана.