Эстетика однополой любви в древней Греции

Ростом огромный олень; широко разветвляясь рогами, (110)

Голову сам он себе глубокой окутывал тенью.

Златом сияли рога. К плечам опускалось, свисая

С шеи точеной его, ожерелье камней самоцветных.

А надо лбом его шар колебался серебряный, тонким

Был он привязан ремнем. Сверкали в ушах у оленя

Около впадин висков медяные парные серьги.

Страха не зная, олень, от обычной свободен боязни,

Часто, ничуть не дичась, и в дома заходил, и для ласки

Шею свою подставлял без отказа руке незнакомой.

Боле, однако, всего, о прекраснейший в племени Кеи, (120)

Был он любезен тебе, Кипарис. Водил ты оленя

На молодые луга и к прозрачной источника влаге.

То оплетал ты цветами рога у животного или,

Всадником на спину сев, туда и сюда направляя

Нежные зверя уста пурпурной уздой, забавлялся.

Знойный был день и полуденный час; от горячего солнца

Гнутые грозно клешни раскалились набрежного Рака,

Раз, притомившись, лег на лужайку со свежей травою

Чудный олень и в древесной тени наслаждался прохладой.

Неосторожно в тот миг Кипарис проколол его острым (130)

Дротом; и видя, что тот умирает от раны жестокой,

Сам умереть порешил. О, каких приводить утешений

Феб не старался! Чтоб он не слишком скорбел об утрате,

Увещевал, - Кипарис все стонет! И в дар он последний

Молит у Вышних – чтоб мог проплакать он целую вечность.

Вот уже кровь у него от безмерного плача иссякла,

Начали члены его становиться зелеными; вскоре

Волосы, вкруг белоснежного лба ниспадавшие прежде,

Начали прямо торчать и, сделавшись жесткими, стали

В звездное небо смотреть своею вершиною тонкой. (140)

И застонал опечаленный бог. «Ты, оплаканный нами,

Будешь оплакивать всех и пребудешь с печальными!» - молвил.

Рощу такую Орфей привлек. Посредине собранья

Всяческих диких зверей и множества птиц восседал он.

Вот уже пальцем большим испытал он достаточно струны

И, убедившись, что все, хоть разно звучат они, стройно

Звуки сливают свои, - молчанье прервал песнопеньем:

«Муза, с Юпитера ты – всем миром Юпитер владеет! –

Песню мою зачинай! О мощи Юпитера раньше

Много я песен сложил; величавым я плектром Гигантов (150)

Пел, на флегрейских полях победительных молний сверженье.

Лирою легкой теперь зазвучу. Буду отроков петь я –

Нежных любимцев богов, и дев, что, пылая напрасно,

Кару в безумье своем навлекли на себя любострастьем.

В оные дни небожителей царь к Ганимеду фригийцу

Страстью зажегся; и вот изобрел он, во что превратиться,

Чтобы собою не быть; никакой становиться иною

Птицею сан не велел, - лишь его же носящей перуны.

И не помедлил: рассек заемными крыльями воздух

И Илиада унес, - он доныне его виночерпий (160)

И, хоть Юнона мрачна, подает Вседержителю нектар.

Так же тебя, Амиклид, Аполлон поселил бы в эфире,

Если б туда поселить разрешили печальные судьбы.

Выход дозволен иной – бессмертен ты стал. Лишь прогонит

Зиму весна и Овен водянистую Рыбу заступит,

Ты появляешься вновь, распускаясь на стебле зеленом.

Более всех ты отцом был возлюблен моим. Понапрасну

Ждали владыку тогда – земли средоточие – Дельфы.

Бог на Эвроте гостил в то время, в неукрепленной

Спарте. Ни стрелы уже у него не в почете, ни лира; (170)

Сам он себя позабыл; носить готов он тенета

Или придерживать псов, бродить по хребтам неприступным

Ловчим простым. Свой пыл питает привычкою долгой.

Был в то время Титан в середине меж ночью грядущей

И отошедшей, - от них находясь в расстоянии равном.

Скинули платье друзья и, масляным соком оливы

Лоснясь, готовы уже состязаться в метании диска.

Первый метнул, раскачав, по пространству воздушному круг свой

Феб, и пред ним облака разделились от тяжести круга;

Времени много спустя, упадает на твердую землю (180)

Тяжесть, паденьем явив сочетанье искусства и силы.

Неосторожный тогда, любимой игрой возбуждаем,

Круг подобрать поспешил тенариец. Но вдруг содрогнулся

Воздух, и с крепкой земли диск прянул в лицо тебе прямо,

О Гиацинт! Побледнели они одинаково оба –

Отрок и бог. Он в объятия взял ослабевшее тело.

Он согревает его, отирает плачевные раны,

Тщится бегство души удержать, траву прилагая.

Все понапрасну: ничем уж его исцелить невозможно.

Так в орошенном саду фиалки, и мак, и лилея, (190)

Ежели их надломить, на стебле пожелтевшем оставшись,

Вянут и долу свои отягченные головы клонят;

Прямо держаться нет сил, и глядят они маковкой в землю.

Так неподвижен и лик умирающий; силы лишившись,

Шея, сама для себя тяжела, к плечу приклонилась.

«Гибнешь, увы, Эбалид, обманутый юностью ранней! –

Феб говорит. – Эта рана твоя – мое преступленье.

Ты – моя скорбь, погублен ты мной; с моею десницей

Смерть да свяжут твою: твоих похорон я виновник!

В чем же, однако, вина? Так, значит, виной называться (200)

Может игра? Так может виной и любовь называться?

О, если б жизнь за тебя мне отдать или жизни лишиться

Вместе с тобой! Но меня роковые связуют законы.

Вечно ты будешь со мной, на устах незабывших пребудешь;

Лиры ль коснется рука – о тебе запоют мои песни.

Будешь ты – новый цветок – мои стоны являть начертаньем.

После же время придет, и славный герой заключится

В тот же цветок, и прочтут лепестком сохраненное имя».

Так говорят Аполлона уста, предрекая правдиво, -