Эстетика самоубийства

Именно пантеистические представления дали жизнь религиозно-мифологическим учениям о переселении душ умерших людей в тела других людей, животных, растений, минералов. В первом веке до н. э. Диодор Сицилийский впервые употребил термин «метемпсихоза» («переодушевление»). В дальнейшем, пожалуй, более распространенным стал латинский эквивалент — «реинкарнация» («перевоплощение»). Страна с классически наиболее распространенной концепцией реинкарнации — Индия. Но, как мы уже убедились, подобные представления были свойственны на определенном этапе развития всем народам, о чем и говорят их легенды, мифы, фольклорные памятники, религиозные идеи.

Для нас же особый интерес представляет тот факт, что нарождающийся ритуал, обряд вбирает в себя и эстетический потенциал ранних социокультуральных феноменов, подкрепляется и обогащается ими. Это видно и на примере ритуала сати, восходящего к древнейшим ведическим текстам. А ведь Веды не только свод знаний, но и величайший литературный памятник.

Нелишне задаться вопросом: почему же, например, в европейской традиции не укоренился обряд, подобный сати или харакири?

Не претендуя на абсолютную полноту доказательств, рискнем утверждать, что, пожалуй, главной причиной этому послужило то, что необходимое для поддержания жизненности любого культурального феномена единство этического и эстетического компонента в данном, случае распалось. С воцарением иудаизма, а затем христианства с главенствующей идеей монотеизма, кардинально изменилась система этических ценностей. Лишение себя жизни стало считаться тягчайшим грехом (о чем подробно мы уже говорили в первых главах). Для поддержания существования обряда, ритуала необходима живая взаимосвязь должного и прекрасного, ибо для общественного сознания (в гораздо большей степени, чем для индивидуального) прекрасное в значительной мере является таковым именно потому, что оно должное, то есть максимально отвечающее этическим принципам.

Поэтические примеры самоубийств во множестве остались в фольклоре практически всех европейских народов. Немало там и примеров, несущих в себе явные следы идей метемпсихоза, или реинкарнации (вспомним тот же славянский миф о Дунае и Настасье, которые после смерти превратились в две реки), но остаться в быту, в практике обряд, подобный сати или харакири, уже не смог. С приходом христианства произошел распад дихотомии «должное — прекрасное» в отношении самоубийства и постепенная трансформация отношения массового сознания к подобным феноменам и ритуалам. С одной стороны, одной эстетической наполненности оказалось достаточно, что-бы воспевать самоубийство в песнях, мифах, писать о нем пьесы, романы. С другой стороны, эстетическая аура самоубийства сама по себе, без мощного этического подспорья современных религиозных, социальных, моральных доктрин, не могла сохранить подобный ритуал в живой повседневной практике.

Обосновывая принципиальные различия между индивидуальным и ритуальным самоубийствами, мы уже упоминали и о качественном своеобразии эстетического наполнения этих феноменов. На примере сати и харакири можно убедиться, что эстетическое воздействие их очень сильно, как сильно воздействие любого проверенного и отточенного многими и многими годами ритуала. В этом, собственно, его суть, его предназначение, секрет его долговечности. Но в этом и его ограниченность, так как ритуал, игнорируя (или, по крайней мере, мало считаясь) личностное начало, игнорируя индивидуальное в личности, обращается к стереотипному, общинному, мало считаясь или вообще не считаясь с личным опытом индивида, его устремлениями и желаниями, адресуясь к опыту рода, племени, народности. Ритуал жив, пока живы устои породившей его культуры, ее архетип.

В этом смысле показательны религиозные ритуалы (обряды, литургические действия). Их воздействие огромно, в нем заложен особый для верующих, высший, смысл, но лишь до тех пор, пока жива эта религия, и ее адепты, пока полны храмы в честь ее богов. Собственно, и сати и харакири являются компонентами религиозной практики древних индусов и японцев, религиозное начало в них явственно просматривается. Можно, пожалуй, сказать, что глубинный смысл их именно смысл религиозный.

Как всякий ритуал, рассчитанный на массовое воздействие, ритуальное самоубийство по-своему театрально, тщательно срежиссировано. Можно считать, что «репетициями» его были тысячи и тысячи самоубийств, происходивших за многие века, где самоубийца почти лишен личностного начала, он меньше, чем актер, ибо лишен даже возможности импровизировать, он не более чем функция и «хорош» лишь настолько, насколько точно этой функции соответствует, то есть насколько точно исполняет предназначенные ритуалом действия.