Эстонская новелла XIX—XX веков

Он не знал, какое жжение вызвала у начальства свежая «Перчинка». До него докатилось лишь эхо. Иные языки со знанием дела говорили, что механик вырезал фельетон из газеты, спрятал в карман и все бормотал: «Ишь ты, какие когти, оказывается, у этого молчуна!»

Через несколько дней к колодцу подвозят электромотор. Заржавелый новый насос вычищают, и кузнец Тукк говорит, что ему и высморкаться не будет времени, если эта махина заработает. Пусть не беспокоятся, уж он-то знает, как с нею обойтись. Ого, уж если он, часовых и золотых дел мастер, жестянщик, столяр, словом, мастак на все руки, не приведет в порядок эту штуковину, кто же тогда с нею справится? Он, Мейнхард Тукк, который в старину красил и серебрил церковные башни, словно это набалдашники у трости… Он-то справится, ха-ха! И он усмехается, обнажая два сохранившихся клыка. А ты, малый, молчи и слушай. Слова такого, как я, старого человека, пойдут тебе только на пользу. Уж не думаешь ли ты, пучеглазый, что жить на белом свете легко и просто? Я, Тукк, испытал сполна, что жизнь куда сложнее, чем швейцарские водонепроницаемые часы. Вот и теперь все спешишь, горячишься, как скаженный. А я тебе вот что скажу: до работы разумный человек сперва покурит, глотнет дыму и только потом поглядит работе в лицо.

Сидит в коровнике, под навесом, прокопченный пророк, держит речь и дымит.

— Этот вонючий хлев, правда, не стоит того, чтобы устанавливать в нем новый механизм, но приказ выше нас, — рассуждает он.

Эйно смотрит со стороны, как ломают и ставят с ног на голову его маленький мир, и в душе у него что-то содрогается.

Старый Тукк и в самом деле глотнул изрядно дыма. Он же знает, что делает.

И когда все более или менее готово, Тукк посылает парня в магазин — неужто пускать мотор, не «обмыв» его?!

— За электрическую силу! — говорит старый Тукк и делает глоток из бутылки.

Эйно ничего не отвечает. На своем бесконечном пути по кругу он научился молчать. Он не находит, что сказать, глотает обжигающее зелье из бутылки Тукка и думает, что сегодня большой, важный день в его жизни.

— Та-ак, а теперь заведем мотор для пробы!

Эйно с восхищением и даже страхом следит, как Тукк тянет вниз рубильник. Будто задумчиво рассказывая о чем-то, мотор начинает гудеть.

— Видишь технику? — качает головой Тукк.

— Вижу.

— Веди своего одра в музей и вели, чтобы ему, бедняге, назначили пенсию!

Пора последней сирени. Эйно срывает у забора две цветущие ветки, прикрепляет их к уздечке мерина и ведет своего приятеля на конюшню. Конюх смеется:

— Что, Водолей, свататься идешь, мерина наряжаешь?

Эйно не отвечает. Пусть смеется, ему все равно не понять, какой сегодня день у Эйно и у мерина. Да, пусть Водолея больше нет, нет! Коню летит охапка пахучего сена.

Затем он широкими шагами подходит к знакомому сараю. Сегодня хоть не надо никуда спешить! Ровно работает мотор, и по трубам течет вода.

Хождение по кругу закончено. Светлые мягкие пряди упали на высокий лоб; лицо Эйно стало коричневым от солнца и ветра. Он стоит, размышляя на пороге насосной станции, и слушает монотонное журчание, оно — как берущая за душу песня.

1962

ЭНН BETEMAA ПАРАД ПОТРЕПАННОГО ПАВЛИНА © Перевод А. Соколов

Хеймар не без досады ощутил, что мало-помалу просыпается. Причудливая бутафория сновидений неумолимо уплывала куда-то вдаль. Он попробовал ухватиться за самый нереальный обрывок сна, чтобы схитрить, обмануть самого себя, убедить, что до пробуждения еще далеко. Поначалу это ему удалось: школьный товарищ Яак Приукслепп каким-то острием — обломком кости — нацарапал на куске линолеума его портрет и попросил Хеймара, как большого знатока, кое-что подправить в портрете. Хеймар взялся было за дело, но острие не послушалось его и ни с того ни с сего вывело под портретом большой вопросительный знак. Напрасно он тщился переделать знак вопроса хотя бы на восклицательный. Острая косточка своевольничала и вдобавок еще пририсовала к вопросительному знаку два крылышка. Тот превратился в какое-то странное существо, напоминавшее павлина, который тут же вознамерился улететь. Попытка задержать его провалилась. С натугой оторвался павлин от земли и понесся к горизонту. Вымазав лицо в грязи, несуразно подпрыгивая, портрет потащился по земле вслед за павлином. Вскоре тот и другой стали уменьшаться, пропали, и тут Хеймар открыл глаза.

Легкий ветерок вяло поигрывал желтой гардиной. Откуда-то доносились крики и удары по мячу. В окно лился теплый покой летней полуденной поры. Все окружающее чем-то напоминало санаторий. Куда же его, Хеймара, занесло? Во всяком случае он не дома. Иначе со сна ему первым делом бросилась бы в глаза резная рогатая голова черта на ветхом старинном кресле, та самая прехитрющая голова, которая ночью по-приятельски тянет пьяного излить душу, а утром молчит и только скептически ухмыляется… Ладно, где же он все-таки? Еще миг — и дернулось резкое, словно запах горчицы, сознание. Да, он, Хеймар, очутился в квартире своего бывшего университетского коллеги Яака Приукслеппа!