Эта гиблая жизнь

Это была совершенно новая женщина. Ильин поражался: где же та смешливая, востренькая на язык девчонка с пшеничной роскошной косой до пояса и задорно румяными щёчками, в которую он ещё в девятом классе так безумно влюбился? Ничего не осталось от неё в этой томной красивой даме... Где та третьекурсница ГИТИСа, синеокая златовласая богиня, которая летним солнечным вечером бежала, звонко хохоча на весь немиловский бор, к Лешему камню с ворохом луговых цветов?... Только глаза – огромные, синие – остались у Шурочки с тех времён...

– Шурочка, мне пора, – шепнул Ильин, улучив момент. Было без двадцати семь.

– Милый, Туська вот-вот будет, – решительно возразила она шёпотом. – Я вас познакомлю... и отваливай к своей англичанке!

Резкость Шурочка смягчила улыбкой, и в этот момент из прихожей донёсся звук открывающейся двери.

– Туся! – радостно всплеснула руками Шурочка.

4. Туся

Она в распахнутой лисьей шубе влетела в комнату смерчем, и в душную атмосферу застолья ворвалась волна морозного воздуха, и словно свежий вихрь пронёсся над столом. Пьяные мужи вмиг отрезвели и подобрались, их жёны живо вскочили и бросились целовать молодую, раскрасневшуюся на морозе женщину. А она – ладная, крупнотелая, в дорогом – классном! – алом брючном костюме с золотыми пуговицами, совсем не та хищная, егозливая, мелкотравчатая девица, какую себе Ильин выдумал давеча – не замечая никого, стремительно подбежала к матери, которая просто таяла от любования ею, обняла её, расцеловала плотно и звонко в обе щеки и, не позволяя ей встать, крикнула в прихожую высоким весёлым голосом:

– Алик, как там?

– Готов, – раздался мужской голос, и в дверях гостиной показался высокий чернобровый солидный человек в длинном чёрном кожаном пальто; он широко и уверенно улыбался и держал в руках казавшийся миниатюрным – на фоне его громоздкой фигуры – телевизор.

...Охи, ахи, все вскакивают, грымканье отодвигаемых стульев, переплески смеха. Плюгавчик аплодирует и кричит сорванно: «Клавчик, я тя ща 'асцелую!» В шуме прорывается тусин чётко артикулированный голос: «Мам, это тебе в спальню телек!» С другого конца, из-за спин, верещит Дарья Домовес: «А сколько я говорила: купи матери телек в спа-а-альню! Спасибо, Тусенька, дай тебе Бо-о-ог!»

Восемь человек, а галдят, как толпа, подумал Ильин. Он единственный не вскочил навстречу «Тусеньке», о нём забыли, и он остался один за столом. Клеопатра его, кажется, и вовсе не заметила... Толпа во главе с кожаным, шаркая, переместилась в спальню; Шурочка, бережно теснимая, подталкиваемая, к самой середине... В спальне, судя по выкрикам, принялись налаживать телевизор. «А краб, краб есть в этом доме?» – визгливо орал долдон.

Ильин заторопился – вдруг, неистово, почувствовав всем сердцем, всей душой, всем существом своим, тягу: бежать, бежать!..

Он проскользнул в прихожую мимо спальни, даже не глянув в отворённую дверь, откуда несся вдохновенный галдёж (всё, что там происходило, было уже глубоко неинтересно), выкопал из-под груды дублёнок и кожанок свой лёгкий ватерпруф, чертыхаясь, скинул идиотские тапки, резавшие пятки, и с наслаждением обулся в свои человеческие ботинки. Он уже взялся за замок двери...

Приключение, в которое вверг себя по своей инфантильной сентиментальности наш философ, наверное, закончилось бы на том, что он исчез не прощаясь – если бы не проклятая ящерица Дарья Домовес, будь она неладна. Враг рода человеческого, hostis generis humani, выпихнул её из спальни именно в этот момент!

– Сашуня, Сашуня! Твой гость убегает!!! – завопила рептилия, оборотясь к спальне от дверей туалета, куда она, собственно, и направлялась столь стремительно. Коричневая пятнистая лапа её на выключателе света застыла недвижно – как лапа варана на горячем камне пустыни.

Ильин взбесился.

– Ты... какого ч-ч-чёрта лезешь, куда тебя не просят?! – шёпотом заорал он на драматургиню, с наслаждением обрушивая что-то в себе, так долго мешавшее. Ящерица глаза выпучила было, но мгновенно пришла в себя.

– Ну-ка, продолжа-а-айте! – воскликнула она, морща каменный лобик. – Ах, как интерэ-э-эсно! Ну-ка, ну-ка!

Она опёрлась плечом на стену и величаво скрестила руки на несуществующих грудях. Она забыла о надобности, ради которой неслась в туалет столь целеустремлённо.

– По башке бы буцнуть тебя... дура!.. – прошипел Ильин в последней, запредельной ярости и дёрнул крючочек замка, но было уже поздно: в прихожую выбежала Шурочка. Ильин увидел её глаза – и замер, словно споткнулся, на пороге отворённой двери.

– Шурочка, мне в самом деле пора... Ну... спасибо... ну... прости, Бога ради... – бормотал он, давя в себе бурю.

– Мама, кто это? – тихонько спросила появившаяся следом из спальни Клеопатра. Она так и не сняла шубу.

Шурочка быстро пригладила волосы, полуприсела на подзеркальную тумбочку и томно прикрыла глаза.

«Неужто играет?» – раздражённо подумал Ильин.