Эта прекрасная тайна

– Кто его исповедовал?

– Я. До последнего времени.

– А кто в последнее время?

– Брат Антуан.

Они остановились.

– Вы не расскажете, о чем говорил брат Матье на исповедях? До того, как ушел к другому исповеднику?

– Вы же знаете, что я не могу вам ответить.

– Даже притом что приор мертв?

Настоятель посмотрел на Гамаша:

– Вы наверняка знаете ответ. Хоть один священник когда-нибудь нарушил тайну исповеди, отвечая на ваши вопросы?

Гамаш отрицательно покачал головой:

– Нет, отец Филипп. Но я никогда не оставляю надежду.

Эти слова вызвали у настоятеля улыбку.

– Когда приор ушел от вас исповедоваться к брату Антуану?

– Около полугода назад, – покорно ответил настоятель. – Я был с вами не до конца откровенен. – Он посмотрел на Гамаша. – Простите меня. У нас с Матье и в самом деле возникли разногласия из-за песнопений, и со временем они переросли в спор о том, куда дальше двигаться монастырю и братии.

– Он хотел сделать еще одну запись и чтобы монастырь стал более открытым миру.

– Oui. А я считаю, что мы должны идти прежним путем.

– Крепкая рука на штурвале, корабль идет прежним курсом, – сказал старший инспектор, одобрительно кивая.

Впрочем, они оба знали, что, если корабль несет на скалы, нередко необходим крутой поворот.

– Но есть еще один нерешенный вопрос, – продолжил Гамаш. Они снова двинулись к закрытой двери в конце коридора. – Вопрос о фундаменте.

Сделав очередной шаг, Гамаш вдруг понял, что настоятеля нет рядом с ним. Он повернулся – отец Филипп удивленно смотрел на него.

Могло показаться, что настоятель готовит новую ложь, но, уже набрав в легкие воздуха для ответа, он, по-видимому, передумал:

– Вам все известно?

– Брат Раймон сказал об этом инспектору Бовуару. Значит, так оно и есть?

Настоятель кивнул.

– Кто-нибудь еще знает?

– Я никому не говорил.

– Даже вашему приору?

– Год-полтора назад я бы сразу же сообщил ему. Но не теперь. Я сохранил тайну. Сказал Господу, но Он, конечно, и так знал.

– Может быть, даже сам и внедрил туда трещины, – предположил Гамаш.

Настоятель покосился на старшего инспектора, но ничего не сказал.

– Вы поэтому спускались в подвал вчера утром? – спросил Гамаш. – Для осмотра фундамента, а не системы отопления?

Настоятель кивнул, и они медленно пошли дальше. Никто из них не спешил к закрытой двери.

– Я дождался, когда уйдет брат Раймон. Мне надоело все время слушать о неминуемой катастрофе. Я хотел увидеть все своими глазами и без помех.

– И что вы увидели?

– Корни, – ответил настоятель совершенно бесстрастно. Монотонным голосом, каким исполняют хоралы. Без интонаций. Без эмоций. Просто факт. – Трещины расширяются. Я поставил маячок при последней проверке около недели назад. С тех пор они стали шире.

– У вас, возможно, меньше времени, чем вы рассчитывали?

– Возможно, – признал отец Филипп.

– Что вы собираетесь с этим делать?

– Я молюсь.

– И все?

– А что делаете вы, старший инспектор, когда все кажется потерянным?

«Прими чадо сие».

– Я тоже молюсь, – ответил Гамаш.

– И помогает?

– Иногда.

Жан Ги не погиб в тот страшный день на заброшенной фабрике. Он истекал кровью, едва дышал от боли. Его глаза молили Гамаша остаться. Сделать что-нибудь. Спасти его. Гамаш молился. И Бовуар остался жив. Но Гамаш знал, что, оставшись, Бовуар не вернулся. Вернее, вернулся, но не полностью. Бовуар все еще пребывал между двумя мирами.

– Неужели нет никакого выхода? – спросил Гамаш. – Брат Раймон, кажется, считает, что еще одна запись позволит заработать достаточно денег на ремонт фундамента. Но нужно действовать быстро.

– Брат Раймон прав. Однако он видит только трещины. А я вижу весь монастырь. Всю братию. Какая польза будет оттого, что мы ликвидируем трещины, но потеряем наш истинный фундамент? Наши обеты? Компромисс здесь недопустим.

И теперь Гамаш увидел то, что, вероятно, видел брат Раймон. И приор. Человека, который крепок как скала. В настоятеле, в отличие от монастыря, не появилось трещин. Никто не в силах сдвинуть его с места. По крайней мере, в вопросе о фундаменте.

Если последний монастырь гильбертинцев и можно спасти, то лишь благодаря Божественному вмешательству. Правда, по словам брата Раймона, чудо им уже явлено, но настоятель, ослепленный гордыней, не заметил его.

– У меня к вам просьба, отец Филипп.

– Вы тоже хотите, чтобы я одобрил еще одну запись?

Гамаш чуть не рассмеялся:

– Нет, это уж вы решайте с вашим Богом. Но я бы хотел, чтобы завтра утром прибыл лодочник и забрал инспектора и собранные нами вещественные доказательства.

– Конечно. Утром я первым делом позвоню ему. Если туман сойдет, то Этьен будет здесь вскоре после завтрака.

Они подошли к закрытой двери. На дереве остались отметки столетий, в течение которых монахи просили доступа в покои настоятеля. Но те времена ушли навсегда. Колотушка изъята и завтра утром вместе с Бовуаром навсегда покинет монастырь. Гамаш вдруг подумал: а заменит ли ее настоятель?

– Доброй ночи, сын мой, – сказал отец Филипп.

– Bonne nuit, mon père[65], – откликнулся Гамаш.

Эти слова прозвучали так необычно. Отец Гамаша умер, когда он был мальчишкой, и с тех пор он редко к кому так обращался.