Эта сильная слабая женщина

— Ну-ну, — сказал Плассен и снова взял ее руку в свою. У него были холодные твердые пальцы…

Возле дома Любовь Ивановна отобрала у Плассена его туго набитый портфель, но, когда — уже дома — хотела помочь ему снять пальто, он недовольно проворчал: «Как-нибудь сам» — и пошел в комнату, потирая ладонью о ладонь. Любовь Ивановна пошла следом, и увидела, что Плассен беззвучно смеется.

— Стоишь и думаешь, наверно, — что это старик взбрыкнул? — спросил он. — Ничего, Любушка, мне уже можно взбрыкивать! Ты, кажется, собиралась меня чаем поить?

Теперь уже он шел следом за Любовью Ивановной и сел за маленький кухонный стол.

— Понимаешь, не могу к Туфлину, — сказал Плассен. — Все у него как-то напоказ — от сервиза до молодой жены. А в гостинице, говорят, холодно… Так что извини, пожалуйста, что напросился.

— И как вам не стыдно, Вячеслав Станиславович?

Он весело кивнул. Стыдно. Очень стыдно! Он осматривал кухню, эту полочку с керамикой, эти свисающие растения, старенький буфет, и посмеивался: ужасно стыдно!

А Любовь Ивановна суетилась. Чай — чаем, а к чаю — полпачки печенья и больше ничего. И в холодильнике какие-то остатки колбасы, сыра, банка сайры… Хлеб вчерашний… Правда, можно приготовить яичницу. Плассен остановил ее.

— Сядь, — сказал он. — Посиди спокойно, а то у меня уже в глазах все мелькает. Ничего особенного мне не надо, так что перестань волноваться. Расскажи-ка лучше о себе, пока чай поспевает.

Если бы какой-нибудь час назад ей сказали, что вечером у нее вот так, на кухне, будет сидеть Плассен, она, наверно, ответила бы: а почему не Ньютон или Ломоносов? Но сейчас напротив нее, в этой маленькой тесной кухоньке действительно сидел Плассен и просил рассказать о себе, и это было непостижимо и необъяснимо.

— Может, пойдем в комнату, Вячеслав Станиславович?

— Это зачем? Самое хорошее место — кухня. Так как, все-таки, ты жила и живешь, Любонька?

И вдруг все оказалось очень простым: сидел на кухне простой, давно знакомый старик, без пиджака, в простых подтяжках, и пил простой чай вприкуску. Не перебивал — просто слушал, — и Любовь Ивановна рассказывала о себе тоже просто, не подбирая слов, рассказывала, что было с ней за годы после института и до смерти мужа. А теперь, если подумать, она же счастливая баба! Есть хорошие сыновья, хорошая работа, хорошая зарплата и хорошая квартира — ни о чем больше она не думает. Много ли человеку надо!

— Много, — вдруг очень тихо сказал Плассен. — Ты сдалась, Любонька.

Она промолчала. Ей показалось, что Плассен упрекнул ее в чем-то, и теперь ждала, что он скажет еще.

— Нет, я все понимаю, конечно, — продолжал Плассен. — Я всегда удивлялся нашим женщинам, которые между стирками и приготовлением щей ухитряются делать государственные дела. Удивлялся и жалел. Из-за нашей бытовой неустроенности мы потеряли, наверно, не одну тысячу Ковалевских, Ахматовых и Склодовских-Кюри. Но ты сдалась! Я тебя ни в чем не виню — да, обстоятельства, как говорят французы, среда заела, но сама-то ты рукой не махнула, чтобы поплыть против течения. Все по течению, так легче… Сегодня на совещании один наш общий знакомый сказал о тебе: прекрасная исполнительница! Вроде бы похвалил, а я вот обиделся… В тебе жил настоящий ученый. Я говорю — жил, потому что он ушел от тебя, как муж от невнимательной жены.

Он говорил медленно, словно ему трудно было высказать эти, быть может, нелегкие для Любови Ивановны слова.

— Ты только не сердись на меня, Любонька. Возможно, я и не прав… Но среди моих учеников хватает посредственностей. Инженеры, и ладно, и обществу польза. А вот за тебя мне обидно… Хоть бы ты хорошо замуж вышла, что ли!

Это он сказал уже с шутливой грубоватостью.

Чай был допит. Плассен прошел в комнату и сразу начал рыться в книгах. Время от времени оттуда доносилось! «А чем твои парни занимаются?», «Сколько ты получаешь?». И вдруг: «Ты с Туфлиным в каких отношениях?»

Она отвечала из кухни: старший сын — электрик, младший шофер, получает она сто восемьдесят, с Туфлиным отношения самые ровные…

— Я не о том, — сказал Плассен, выходя в кухню с какой-то книжкой. — Что ты о нем думаешь? Вроде бы я не должен задавать тебе такой вопрос, но, знаешь, ужасно чувствую себя, когда не могу разобраться в человеке.

— Разве вы его плохо знаете? — удивилась Любовь Ивановна. — Он часто вспоминает, как вы работали вместе. Там, на Урале…

— Да, — кивнул Плассен. — И жил он тогда черт знает как. Ему дали под жилье общественную уборную, подвал. Кровати стояли рядом с писсуарами. Война… Ты, наверно, не помнишь — тогда все было совсем иначе, и, наверно, проще — и обстоятельства, и люди… Многие стали меняться уже после войны.

Он задумался, будто с трудом стараясь вызвать в памяти совсем другого Игоря Борисовича, с которым познакомился тридцать с лишним лет назад — тогда, в тяжком сорок втором.

— Ну, хорошо, — сказал он наконец. — Не хочешь отвечать, и не надо, и правильно, что не хочешь… А я вот у тебя одну любопытную книжечку разыскал, буду читать на сон грядущий. Это, наверно, еще твоего мужа?