Эта сильная слабая женщина

Это ему неважно. Важно одно — музыка, новые люди, новые мысли… Одно необычное знакомство состоится в доме известного петербургского мецената фон Экштеда. Новый знакомый — тоже совсем юноша в офицерском мундире. У него нерусская фамилия — Кюи, он ученик Монюшки.

Да, все хорошо, все необыкновенно, и вот он — успех, вот оно — признание, и в самую пору крепче ухватить за хвост прилетевшую жар-птицу, стать модным в салонах, с д е л а т ь  к а р ь е р у. Но Балакирев и Кюи решают: надо учиться. Учиться самим, потому что в консерватории по-прежнему стоит затхлый дух классической рутины. И сколько их было — дней и ночей за роялем, в спорах, а то и ссорах. Балакирев мог быть и резким, и, нетерпимым, если что-то было ему не по душе. Тут уж обижайся — не обижайся, а он говорил, что думал…

Кюи, который кроме музыки увлекался литературой, не мог, разумеется, не написать и о своем друге.

«Это было в 1855 г. Я только что был произведен, и увлекался музыкой. Мы разговорились с Балакиревым. Он с одушевлением рассказывал про Глинку, которого я вовсе не знал, а я ему говорил о Монюшко. Скоро мы близко сошлись, совместно занимаясь музыкой. Тут к нам примкнули Мусоргский, Римский-Корсаков и Бородин. Под руководством Балакирева началось наше самообразование. Мы переиграли в четыре руки все, что было написано до нас. Все подвергалось строгой критике, а Балакирев разбирал техническую сторону произведений. Все мы были юны, увлекались, говорили резко… Вот какую консерваторию мы все проходили, вот где вырабатывалась новая русская школа, исходящая от Глинки и Даргомыжского. Балакирев во всем был головою выше нас. Как наседка с цыплятами, возился он с нами. Все наши первые произведения прошли его строгую цензуру. Ни одного такта не позволял он напечатать, пока не просмотрит и не одобрит».

Да, и критиковали друг друга так, что только пух-перья летели, и по молодости лет непочтительно отзывались о Моцарте и Мендельсоне, зато какая была отрада, ежели кто-нибудь притаскивал разукрашенные затейливыми виньетками ноты тогдашних купеческих кумиров, вроде Кажинского: «Галопъ «Паровозъ», или «Радости супружеской жизни», а то и польку «Гостиный дворъ — Перинная линия». Тут уж и играли этого самого Кажинского, и плясали под «Радости» до упаду, и хохотали до колик в животе! Ну, капельмейстер, спасибо, друг, потешил на славу!

(…А в это время усталый, измученный Глинка покидал неблагодарную свою родину. «Для меня не может быть счастья в России…» Балакирев поймет его позже, уже в старости. На прощание Глинка подарит своему юному другу еще одну запись испанской мелодии.)

Да, прекрасная пора! Они полны музыкой, планами, а главное — ослепительно молоды. Балакирев самый старший, ему уже двадцать пять. Самому младшему — морскому офицеру Римскому-Корсакову — всего семнадцать. И все они под крылышком строгого, доброго, заботливого и требовательного, верящего в них, влюбленного в них Милия Балакирева…

3

Я думаю: понимали ли они тогда, что это была не только их собственная прекрасная пора? Наверно, все-таки не понимали, верней, не знали, что открывают удивительную страницу, прекрасную пору не только в нашей русской, а в мировой культуре.

4

Потом их назовут «могучей кучкой». За ними пристально и радостно наблюдает Стасов. Главу этого сообщества гениев — Балакирева — Даргомыжский называет орлом. Впрочем, наверно, Кюи был точнее — помните? «Как наседка с цыплятами возился он с нами…» Он требует от Римского-Корсакова писать оперу по «Псковитянке» Мея. Не советует, а требует! — и Римский-Корсаков пишет «Псковитянку». (А потом и «Царскую невесту», хотя Балакирев ждал — и тоже требовал! — эту оперу от Бородина.) Он отбирает у Кюи увертюру к «Кавказскому пленнику» и работает над ней сам. Помогает Римскому-Корсакову в оркестровке 1-й симфонии. В партитуры друзей вписывает свои страницы, пренебрегая возможными обидами и не требуя благодарности. Он одержим. Ему нужно одно — утвердить русскую музыкальную школу! — поэтому он не всегда добр со своими друзьями. А ему еще надо бороться с «немцами», среди которых — Рубинштейн и которым покровительствует сама великая княгиня Елена Павловна. Тут уж не до собственных сочинений, разумеется — на них просто не находится времени…

«Когда я или, впоследствии, другие… играли ему… он мгновенно схватывал все недостатки… и тотчас, садясь за фортепиано, импровизировал, показывал, как следует исправить или переделать сочинение. При своем деспотическом характере он требовал, чтобы данное сочинение переделывалось точь-в-точь как он указывал, и часто целые куски в чужих сочинениях принадлежали ему, а не настоящим авторам. Его слушались беспрекословно, ибо обаяние его личности было страшно велико. Молодой, с чудесными подвижными огненными глазами… он должен был производить это обаяние, как никто другой».

Это — Римский-Корсаков.

В одном из писем Мусоргский ворчит: «Пора перестать глядеть на меня, как на ребенка…» — и тут же находит для Балакирева самые нежные слова.

А это письмо уже от Чайковского: