Эта сильная слабая женщина

Он будет терпеть еще год. Потом соберет чемодан и уедет в Мурманск, к Егору, чтобы уже никогда не возвращаться в эти края. Т а к  ему казалось в ту пору. Еще через четыре года он напишет Ангелине, поздравит ее с Днем Победы. Ответ придет быстро — тоже поздравление и приписка: «Муж все-таки вернулся ко мне, да нет мне, счастья. Заболел и умер, вот уже с три месяца. А ты меня прости, если я тогда была с тобой не так». Жигунов рассчитался и, как ни ругал его Егор, как ни обзывал по-всякому, как ни уговаривали его остаться друзья и начальство, — уехал в Стрелецкое.

10

Первая же серия испытаний на жигуновской установке принесла и первую неожиданность. После термообработки на одном и том же бруске аустенитное зерно менялось неравномерно, и, если бы Любовь Ивановна не знала, что все шлифы изготовлены из одного и того же бруска, она бы сказала, что лаборантки перепутали образцы. Вместе с Ухарским она снова и снова грела сталь, и все повторялось: снимки упорно показывали — зерно измельчалось неравномерно…

Ухарский заметно нервничал, решил, что виной этому неравномерность охлаждения. Они попробовали охлаждать раскаленный брусок мгновенно, целиком, — и все равно ничего не получилось. Любовь Ивановна была уверена, что они ставят  г р я з н ы е  опыты, но прошла неделя, а она так и не могла понять, в чем же их ошибка.

Конечно, Жигунову она не говорила ничего — человек выздоравливает, ну и пусть выздоравливает спокойно. И все-таки где-то в глубине души она сомневалась — может быть, все наоборот? И виной всему не скорость охлаждения, а нагрева? Значит, неполадки в установке? Она сказала об этом Ухарскому и внутренне улыбнулась — с такой горячностью он начал доказывать, что этого не может быть. Режим выдерживается точно.

— И все-таки посоветуйтесь с энергетиками, — сказала Любовь Ивановна.

Ухарский пожал плечами, ушел и вернулся в ярости.

— Энергетики! Тоже мне — выдающиеся мыслители современности! Посоветовали подкладывать под зажимы скрученные медные проволочки — вроде «жучков», которые ставят в перегоревшие пробки! Говорят — у вас, наверно, неравномерное прилегание… И хоть бы один шевельнулся, хоть бы один отодрал себя от стула, чтобы пойти и посмотреть самому, как и что. Развелось теоретиков! Все и всё знают — пора убивать…

Ухарский повернулся к Зое. На механическом уже режут образцы, надо принести и срочно изготовить шлифы. Он сказал об этом приказным тоном, и Зоя, лениво потянувшись, хмыкнула:

— Несчастная будет у вас жена, Феликс! «Принеси котлеты, заштопай носки…» Вы хоть сейчас потренировались бы ради своего же счастья. «Зоенька, радость моя, пожалуйста, приготовь шлифы, дорогая». У вас начал портиться характер, Феликс.

— Сколько мы говорим, сколько говорим!.. — пробормотал Ухарский.

К вечеру снимки были сделаны, но еще до того, как они были сделаны, Любовь Ивановна просмотрела шлифы под микроскопом — на всех образцах зерно было однородным! Она не выдержала, позвала Ухарского, освободив ему место у «Неофота».

— Поглядите, Феликс.

Он просмотрел образцы, один за другим, откинулся, закурил, хотя обычно здесь никто не курил, — и досадливо сказал:

— К сожалению, хорошие идеи приходят с большим опозданием. Неделя кошке под хвост.

— Это работа, Феликс. Запасайтесь терпением.

— Запасаться можно грибами и кислой капустой, Любовь Ивановна. Это что — совет или…

— Конечно, совет. Завтра и послезавтра мы нагреем и просмотрим минимум десяток брусков. — Она кивнула на шлифы, разложенные перед Ухарским. — Я должна быть уверена, что  э т о  не случайность.

Ей неприятно было смотреть на Ухарского. Неприятно было видеть эти вновь отрешенные глаза и угрюмо опущенные уголки рта, — казалось, что Ухарский опять что-то подсчитывает, взвешивает, прикидывает про себя.

Вечером к ней домой зашел сосед — Долгов. В последнее время они виделись редко, Долгов мотался по командировкам, а жену с малышом отправил на всю зиму в Москву, к бабке. Отощавший от неустроенного командировочного быта, Долгов был рад посидеть хоть немного вот так, в спокойном доме, съесть тарелку нормального домашнего супа, а не какой-нибудь столовской бурды, а заодно поглядеть по телевизору хоккейный матч — его телевизор сломался…

Он смотрел матч, Любовь Ивановна рассказывала ему о Володьке, о Жигунове, о работе, и ее не интересовало, слушает ее Долгов или нет. Она была тоже рада, что вот пришел  г о с т ь, с которым можно легко и неутомительно поговорить обо всем. Рассказала и об Ухарском. Долгов повернулся к ней.

— Да уж, кадрик у вас!

— Ты его знаешь?

— Знаю малость. В субботу даже были вместе в одном доме. Он распустил перышки: через два года, говорит, такую диссертацию отгрохаю, что академия закачается…

Любовь Ивановна не поняла. Диссертацию? Она не слышала, чтобы Феликс занимался диссертацией. Долгов пыхнул своей знаменитой сименоновской трубочкой, помахал рукой, разгоняя дым, и усмехнулся:

— А вы все такая же святая, Любовь Ивановна!

— Опять я чего-то не знаю?

— Не знаете, — кивнул он. — Вы же сами говорите: Фелька брыкался, брыкался, а после разговора с Туфлиным сразу стал паинькой. Так?