Эта сладкая голая сволочь

Первый этап будет заключаться в том, что он узнает, что налаживает собственную доченьку. С его теперешними принципами!.. С верой в Боженьку!.. И с регулярными посещениями психоаналитика... Ха-ха-ха... Да стоит ему только увидеть мое дымящееся отверстие, как все его принципы улетучиваются... «Хочешь запустить лапку в улей, Папашенька? Не бойся, пчел там нет, только мед. А может, хочешь язычком – полакомиться? Я не против...» – вела я свою музыкальную линию. То, что я звала его Папашкой, раззадоривало еще больше.

Монахини-пингвиницы говорили, что «мы – мечта Бога о нас». Неужели Бог настолько грязный мечтатель?! А по-моему, он просто лох и лузер – надо же ТАК облажаться со своим главным творением!

Больше всего меня умиляют килограмм триста серебра – столовые приборы, блюда, подносы, чайники и прочая дурь, которую мой идиот называет «фамильным серебром». Я сразу узнала одну ложку – я ее видела сто раз, нет, миллион раз, это ею я помешиваю свою кашу, это ею я ворочаю свои мозги. Это – МОЯ ложка, это МОЕ фамильное серебро, ублюдок!..

Старый козел! Его пример другим наука, но, Боже мой, какая скука...»

Меня нес могучий поток чужого сознания. И совершенно не в ту сторону, куда было намечено. Пушкина приплел... Нет бы написать: «Мой возлюбленный смертоносней афганского героина и опасней колумбийского кокаина». Проклятая политкорректность не позволяет. Ну что ж. Я точно – не русский. Русский плюет на политкорректность. Я уже не могу. Да и внимание колумбийских наркобаронов мне ни к чему. Так оно и Пушкину ни к чему...

Интересно, какие комплексы я изживаю, выплескивая бред на бумагу? Куда вынесет меня моя подкорка на волнах распущенного воображения? И как это связано с реальностью?

Не мучает ли меня совесть из-за разницы в возрасте с Ниной? 21 год. Очко. И очко не в мою пользу.

Вербальный сноб... Оральный сноб... Короче, оракул.

Как бы написать такое, чего еще никто не писал? Достойно. Сдержанно. Мудро. Новыми словами, еще никем не использованными. Найти ее – главную ИДЕЮ – простую и великую одновременно. Стать литературным Мессией.

Невозможно.

Написано уже ВСЕ. И по многу раз. С разной степенью таланта. Все возможные сюжеты изъезжены вдоль и поперек – в стихах и прозе. Все вершины покорены. Все слова использованы. Остается только написать роман, как нельзя писать романов. Вообще. Никаких. Особенно хороших – за них особая ответственность, они претендуют. То же относится и к другим «творцам» – поэтам художникам, артистам. Представляете сколько освободится рабочих рук и умных голов – печь хлеб, двигать науку, создавать полезные вещи.

А искусства достаточно в природе – надо только научиться его видеть и понимать. Да и все наследие, уже созданное человеческой культурой, еще осваивать и осваивать. Особенно массам. А «избранные» как-нибудь разберутся между собой. В крайнем случае, пусть творчествуют друг для друга, если уж им так неймется. В качестве психотерапии, не претендуя на мессианство. Поэты читают свои стихи перед зеркалом, писатели свои романы – в клозете, художники развешивают свои шедевры на стенах своих жилищ, а артисты прикидываются перед своими родственниками.

А то, куда не плюнь (даже против ветра), обязательно попадешь в какую-нибудь корчащуюся творческую личность.

Если бы можно было заставить, умолить, убедить все творческие натуры заткнуться хотя бы на некоторое время – дать накопиться чему-то новому. Ведь новое может родиться только в тишине и осмыслении. В гвалте и суете услышать ничего невозможно. И тем более – передать услышаное. Ведь искусство имеет смысл, только если оно высокое, великое, всечеловеческое. Другого не надо. Другое не имеет смысла. Искусством должно стать умение не производить «искусства».

Настоящее искусство это то, что ежесекундно покидает реальность, – мы можем быть только его свидетелями.

А Нина, между прочим, откопав мою книжку, заявила, что ей нравится, как я пишу. Я попросил уточнить.

– Ты грустный, – сказала она. – И писанина у тебя грустная. Несмотря на сюжетный разгул. Ты себя зашифровываешь, но так просто, что расшифровать может даже ребенок. Не говоря обо мне, умеющей считывать сигналы высокоразвитых человекообразных обезьян.

Я оценил сравнение.

Господи, последние годы я слишком привык жить между собой и собой. Относиться к жизни как японец к свитку. Рассматривать ее течение, как они читают свитки, – видна только развернутая часть, прошлое уже в рулоне, а будущее еще в рулоне. Я слишком привык к необременительным связям, к сердечному комфорту и здравому эгоизму.

Отношения с Ниной выбили меня из колеи. Некоторое время назад я был уверен, что самой сильной моей привязанностью останется Адонис-Додик, отвечающий всем требованиям идеального партнера. И немного необременительного секса на стороне...

Вместо этого я вляпался в сентиментальную историю, последствия которой непредсказуемы. Буря и натиск. А мне совсем не улыбалась роль романтического героя-любовника отвязанной славянской души с оригинальным умом и раскосыми глазами.