Эта страна

Возможность напрямую, не припутывая литературы, выйти на политику и жизнь зажгла небольшие гангстерские глазки искренним воодушевлением.

– Поговоришь?

«Разом бы вас всех одной бомбой… День-то какой хороший».

– Поговорю.

День был хороший, тихий, с робким солнцем за полупрозрачными облаками, с дымкой, фигурками людей и парчовым сиянием деревьев; с серой коробочкой автовокзала. На сером привокзальном асфальте стояли кургузые рейсовые автобусы, и у каждого за лобовым стеклом виднелась крупная таб личка с названием пункта назначения: Любочкино… Успенское… Трофимки. Бабушки в платочках. Деды в кепках и кедах…Полутона рябины и малины... Мирная жизнь. Родина.

– Куда это он намылился?.. Не туда смотрите, Энгельгардт. Вон, у касс.

У касс изучал расписание Фёдор.

– Ты с ним поаккуратнее, – сказал Брукс, опять переходя на «ты». – Бесстыжий человек и неуправляемый.

– Я никем не хочу управлять.

– Все их анархические принципы – разбой, безделье и обобществление женщин. Идеологи-мара-фетчики. До первого суда! Скоро поедет Федя, откуда приехал.

«А то ты тогда не поедешь».

– Вас самого-то спасла ваша ортодоксия?

– Мой случай – это по соображениям политики, и очень я теперь хорошо понимаю, почему так вышло. А этот паренёк – прямой уголовный. Гляди, к нам чешет. Ну всё, Энгельгардт, бывай. Держи хвост пистолетом.

Подойдя и поздоровавшись, Фёдор сказал:

– Зря вы, Энгельгардт, с комиссаром кореши-тесь. Огорчение будет и без пользы.

– Что он за человек?

– А не видно, что он за человек? Бесстыжий и изолгавшийся. Как смолоду пристроился на пиру победителей, так и намерен пировать… Хозяева одни, другие, – а стол-то так и стоит… под скатертью.

– Мне трудно судить. Я перед всеми вами чувствую себя виноватым.

– Да за что же?

«За недра и заводы».

– Так как-то… Не знаю.

Фёдор посмотрел на него с недоумением, но ничего не сказал.

– …А вы далеко собрались?

Да, вот так. Очень дипломатично. В местности, где доцент Энгельгардт двадцать лет назад изучал диалекты, прямой вопрос «куда?» считался невежливым. Спросишь «куда?», а в ответ прилетит: «На кудыкину гору!»

– В деревеньку тут одну, в коммуну нашу. Давно что-то от них вестей не было.

– Один поедете?

– Ну а кто туда ещё потащится?

– Я бы мог. Если не помешаю.

– А тебе зачем?

– В поисках утраченных диалектов. – «В поисках утраченного генофонда».

– Ну давай.

Купили на завтра ещё один билет и пошли пройтись по рынку.

Рынок был как рынок: не бедный, не живописный и грязный. И вроде бы понятно, откуда грязь на рынках, но почему она какая-то особенно грязная? Ходишь туда-сюда, смотришь, не прицениваясь, на корнеплоды – и такая вдруг берёт необъяснимая тоска, словно эта присохшая земля на прилавках, серые мешки на тележках, ничьи шелудивые собаки и мимоходом толкающие тебя плечо или локоть приведут прямиком в петлю, запой или истерику. (Вот прямо сейчас, в заговорщицки тёмном зале пивной или ресторана Расправа сидит за крепким столом напротив исключительно противного на вид мужичонки с когда-то острой, а ныне расплывшейся мордой хорька; они разговаривают.

Хорёк пьёт пиво, а Расправа – что-то неалкогольное.) Здесь, на рынке, трудовая налаженная жизнь; тащат мешки, волокут тележки, перебрасывают что-то оттуда сюда и пересыпают; отвешивают покупателям, даже – вон – метёт кто-то большой метлой вокруг своей палаточки с чебуреками, нельзя же сказать, что все эти люди не работают, что они нагло наживаются – ничего подобного, вкалывают сверх норм и КЗОТов… и ничего плохого нет в самом слове «рынок», кроме, конечно, родства с выражением «рыночная экономика»… «Не могу, не могу, дышать нечем!» (Вот прямо сейчас Климова открывает дверь полковнику Татеву, и он улыбается так, словно и не к проститутке пришёл, а она смотрит на него, словно видит нечто большее, чем условные единицы, и оба знают, чем им грозит выход за рамки товарно-денежных отношений.)

И после того, как Фёдор в пятый раз пробует чьи-то очередные творог и сметану, Саша достаёт деньги и говорит, что спасибо, берём того и другого. Анархист смеётся. Идут дальше.

– Ты кого высматриваешь?

– Ну… крестьян. Ты понял.

– Они сами почти не возят. Во-первых, не на чем, во-вторых – скупщики. Орудуют, мироеды, без зазрения совести.

– Обманывают?

– Это нет. Но такие дают цены, что лучше бы обманули. Обманщика хоть изловить и побить можно.

– …А вообще-то их здесь много?

Крестьян не считал никто никогда – пока крестьяне были в наличии. (Покончила с ними не коллективизация, а Великая Отечественная война.)

Налоги и рекруты, конечно, интересны всем режимам, но режимы ведут учёт от сих до сих, не вдаваясь в прогнозы или философию: тысячу лет не скудел источник, и с чего бы это при нас оскудеет.