Эта страна

Случись что с самим Антипом – так ерунда; Антип, в конце концов, сам у себя не купленный; подлатать, ремешком подпоясать – и хоть паши, хоть пляши… слова бы никому не сказал. Но что же это будет, товарищи раскулаченные, если наших коров начнут опаивать? Давно ли сняли цепи, теперь наденем кандалы? В той жизни кончили реквизицией иконы, жены и коровы советскими комиссарами, а эта начинается с городских мироедов на всё том же крестьянском горбу? Ну, положим, крестьянский горб на то и предназначен, земля родит и на трудящего, и на крадущего, но корову-то сюда каким боком? коров поганить зачем?

Василий Иванович приехал в разгар истерики и быстро сориентировался. (Вот он только что был, и вот его уже нет.) Казаров растворился в толпе. Полковник Татев и Расправа деликатно протолкались к своей машине и обнаружили, что какой-то парень при растущей группе поддержки пинает их джип, пинает и твердит: «Ах, ёб вашу мать, крокодилы! за ногу бы да в канаву!»

Сказано – сделано. (И орудия попрочнее ног тотчас появились. «И нет чтобы растащить на полезные в хозяйстве части, – говорил потом полковник Татев. – Хоть бы колёса сняли, пассионарные дебилы».)

Пока доцент Энгельгардт осмысляет эту историю, свет начинает меркнуть, а совет пройти сквозь лесочек – казаться издевательским. Негустой лесок, но тяжёлый какой-то, неприятный – хорошо в нём, может быть, бродить с ружьём и собакой, задумчиво, в философском настроении и в лицо зная каждый пень… ну или заскочить пописать, но так, чтобы в пяти метрах дорога и ждущий автомобиль… а вот они идут уже главным образом для того, чтобы не останавливаться, и полковник Татев перестаёт напевать, а Саша нехорошим словом вспоминает хитрого доктора.

– Мне вмазаться надо, пока что-то видно, – говорит полковник. – Нога барахлит.

На условной опушке полковник устраивается на бревне. (Саша держит пальто полковника, свитер полковника и старается не смотреть, как тот возится с аптечкой, а Расправа курит и окурок тщательно гасит и убирает в пустую сигаретную пачку.

– Ты идти-то сможешь?

– Я всё смогу, – говорит полковник Татев, переводя дыхание. – Когда боль отпускает – это лучше оргазма.

Потом они пошли дальше.

Потом лес неожиданно оборвался, и стал виден одинокий дом в чистом поле.

– Наконец-то.

– Непохоже как-то на большое село.

– Это не село, – сказал Саша. «Вот более иль менее приехали в имение». – Это Сашкин хутор.

– Дед куда-то поехал и пропал, – хмуро говорит Марья Петровна. – Телефон не отвечает. Автобус ушёл. Ещё придут ночью убивать. А здесь если и убьют, то вместе со всеми.

– Не паникуй, Маня. Таких, как мы, убивать замучишься.

– Марья Петров-на!!

– Ну да, я и говорю.

– Ах, дети, дети…

– Иван Николаевич! И вы туда же!

Саша представил своих спутников, объяснил, что случилось, и укрылся в углу за печкой. Теперь сидит там, прислушивается к разговору, молча ждёт – и кажется ему, придавленному абсурдом, что ждать можно чего угодно: возьмут да вытолкают взашей. (Плохо думаете о людях, доцент Энгельгардт.)

– Переночуем и уйдём, – говорит Расправа. – Дадите до Любочкина провожатого? – Он достаёт из внутреннего кармана куртки бумажник, из бумажника – несколько тысячерублёвых купюр и суёт их отмахивающемуся дяде Ване. – Бери, отец. Типа на общее дело.

В коммуне вопросы решались большинством голосов, это было важно: жить без вождя, без председателя. Деньги у Расправы взял и тут же припрятал Степан Пантелеевич. Отвести утром в Любочкино вызвался Леонид. Марью Петровну тут хорошо знали, на нежданных гостей смотрели смущённо, но доброжелательно.

Дядя Ваня, правоверный толстовец. (Пасовавшего перед любой грубой силой, что-то заставляло его раз за разом собирать и склеивать обломки, едва грубая сила отворачивалась.) Митя-большевик. (Самоубийца, пораженец, предатель дела революции. «Устал жить, а убивать легко».) И Митя-чемрек, которого называли так, чтобы не путать с Митей-большевиком, хотя, чуть ли не вдвое старше, он мог быть и Дмитрием. (Митя собственными глазами видел Алексея Щетинина, пророка чемреков, сватавшегося на правах живого бога к хлыстовской богородице и кончившего жизнь в сумасшедшем доме. Этот «большой мерзавец и замечательный человек» в Мережковском пробудил интерес к хлыстам, а в консисторию писал доносы на сектантов.) Анархисты. (Послушав которых Саша понял, что дело анарходвижения плохо: никогда они не выступят единым фронтом, эти рассветовцы, малатестовцы, кропоткинцы, пананархисты, биокосмисты, мистики и – путается всё в голове без шпаргалки – синтезаторы, воюющие из-за различий столь жгучих для них самих и не видных посторонним.) Леонид…

Тимирязев скую сельскохозяйственную академию закончил, между прочим, у Чаянова учился… Леониду Сашкин хутор не стоял ли костью в горле? Коммуна сосредоточила в себе всё, чего он не терпел: безначалие, непротивление, религиозные искания, – но оставался он здесь не только потому, что в любом другом месте его вряд ли бы приняли.

На кого ни взгляни – щепка от эпохи, люди, которым некуда идти. Но в них было достоинство.