Эта страна

К кому ему было обратиться? Он представил, как взвалит на плечо этот куль и пойдёт по тёмным улицам – в общежитие к дяде Мише или в гостиницу к Расправе, – а фон Плау будет смотреть из окошка и удивляться. (Фон Плау, человек в некоторых отношениях гораздо более опасный, чем Вацлав, не напугал его и вполовину так сильно. Вацлав был, по его глубокому убеждению, истерик – и ничто не пугало доцента Энгельгардта так, как истерия. Он боялся сцен, как другие боятся крыс, змей или светопреставления. Он узнавал своё несчастье, как другие узнают дату последнего дня – и он твёрдо знал, что этот новый человек светопреставления не устроит. Кто из нас не разбирается в людях? Все разбираются.)

Саша совершил ещё одну ошибку: он принял фон Плау за белого офицера. Ну а как? Кем ещё может оказаться человек с такой фамилией и осанкой – секретарём горкома? Белый офицер тоже, конечно, мог впутаться не в одно, так в другое, но понятно, что впутайся он даже и в уголовщину, его мотивы, его поведение не будут мотивами и поведением уголовника… уж этого-то мы от белых офицеров вправе ждать. (Бедный Саша Энгельгардт. Бедные мы.)

Он хотел позвонить полковнику Татеву, но понял, что выложит ему всё и сразу. Он хотел позвонить Расправе, но понял, что не сможет ни сказать правду о главном, ни говорить о чём-либо другом. Отчётливее всего он понимал, что не в силах оставаться один – в этой комнате, с этим баблом под кроватью и этим фон Плау за стеной. Тогда он позвонил Марье Петровне и позвал её в AMOR FATI.

Он прошёл полдороги до библиотеки, прежде чем поймал машину. Где-то впереди были сперва пожарная каланча, потом – библиотека; где-то по правую руку, за полоской частного сектора, река и полуразрушенный монастырь на берегу.

В этом всегда тихом, безлюдном районе не дул ветер, не бродили хулиганы, и собаки гавкали сквозь сон, и даже звук шагов подавляла сила общего оцепенения.

Таксист, который его наконец повёз, был мрачный и дёрганый и не поехал прямой дорогой, через Соборную площадь, сказав, что в городе неспокойно. Он не произнёс слово «беспорядки», но всё, что он сказал, можно было выразить одним этим словом. Где-то жгли, где-то разбили витрину, никто в точности не знал, что и где происходит и каков размах происходящего. Они увидели, как полыхает какой-то ларёк, и сбежавшиеся добровольцы оттаскивают припаркованную в опасной близи машину. (Сашу поразила бодрая слаженность их действий, бескорыстие этой скорой помощи, вид молодых парней – одни в домашнем, другие с праздника.) Они увидели, издалека, что-то очень похожее на баррикаду, что-то очень похожее на камни в руках прохожих. Саша смотрел с ужасным, холодным чувством одиночества, как будто он мог посмотреть на себя с небесной высоты и из небесного холода и увидеть, как незлые, но безответственные демиурги наклоняют сейчас озадаченные лица над несчастным городком, по которому так медленно, из переулка в переулок, пробирается синяя «девятка» и пассажир смотрит в ночь расширенными глазами. И потом он подумал, что если бы он ехал сейчас – в этой же машине, по этим же улицам – в другом состоянии, с друзьями или девушкой, подвыпивший и счастливый, то всё, им увиденное, этот огонь, эти камни, эти мрачные тени, засияло бы в свете радостного возбуждения, и он увидел бы приключение, чары опасности, жизнь.

Ближе к AMOR FATI улицы стали не такими зловещими, лучше освещёнными, погромщиков сменили шумные компании, и здесь же наконец появились силы охраны правопорядка.

Марья Петровна терзала телефон, сидя в углу над чашкой чая. Был десятый час вечера, выходной, и посетители кафе, вооружённые самыми свежими сведениями о столичных вечеринках, старательно не смотрели друг на друга. Их было десять человек на весь Филькин, модной молодёжи, и все они были налицо.

– Что там происходит? Ты видел что-нибудь?

– Один пожар и две толпы.

– И что эти толпы делали?

– Мы их стороной объехали. Они какие-то недружелюбные…Ты вроде как не радуешься?

– Я буду радоваться, когда увижу, что это революция, а не погром.

– Зачем тебе революция, Марья Петровна?

– Это Филькин. Ты не поймёшь.

– Мне нравится Филькин. Нравится, что я здесь чужой. Что все знают, что я здесь временно. И каждый спрашивает меня: когда ты уедешь? Почему ты не уезжаешь?

– Почему ты не уезжаешь?

– Потому что у меня нет сил уехать.

– Это то, что Олег называет «затягивает».

– Нет, это не то. Это его затягивает. А меня выталкивает. Невыносимо чувствовать себя чужим там, где ты, собственно говоря, дома.

– …Саш, послушай… А правда, что ты сегодня в мэрии вино в лицо Биркину выплеснул?

Ну ничего не скроешь, подумал доцент Энгельгардт.

– Нет, не правда. Я на него прыгнул и впился зубами в горло. И это был не Биркин, а биркинский пиарщик. Скотина.

– Саша!

– Не делал я ничего. Сказал пару слов.

– Так, а из-за чего?

– Да знаешь, из-за ничего. Нервы, наверное, не выдержали.

– Этого не достаточно.