Этапы новейшей лирики

Припомните, как некогда Надсон излагал свою поэтическую программу. Он одновременно дал два разных поэтических манифеста, не сделав попытки сколько-нибудь примирить или согласовать их друг с другом. Н. Минский, в своем программном стихотворении, воспроизводит сначала, с небольшими вариациями, оба эти манифеста и договаривает недоговоренное Надсоном. В качестве носителя мировоззрения интеллигенции, уже окончательно перешедшей Рубикон, пережившей полосу первоначальных колебаний и неопределенности, он объявляет, что ни тот, ни другой манифест для «нового» поколения не приемлемы и что имеется вполне определившийся третий:

…Упал мой взор
На музу новую. Бледна, как привиденье,
Недвижная, она стояла и с тоской
Глядела в очи мне безумными очами…
«Я не зову тебя», – она шепнула мне, —
И этот шепот был так слаб необычайно…

Правда, при этом делаются оговорки. Во-первых, Муза обещает поэту, что со временем, когда чувства последнего вполне озарятся се светочем, а мысль его станет «сожженной пустыней», голос ее окрепнет и «превратится в гром». Муза, видите ли, именует себя «жаждой истины» и «совестью мирозданья»: естественно, жрецу «истины» и «совести» не подобает говорить иначе как громами. Но, как известно, никакого превращения голоса Музы в гром до сих пор не воспоследовало. И она продолжает говорить по-прежнему «слабо». Во-вторых, огорчив поэта перспективой «томленья одинокого» и «отравляющих» песен, Муза спешит своего служителя утешить: она дает песни поэта «печально уязвлять сердца, застывшие в безверии глубоком». «И шепот истины, – заканчивает с пафосом она свою декларацию, – как бы он ни был слаб, в ней будет слышаться сквозь крики отрицанья». Ссылка на «шепот истины» вообще, – самое плохое утешение, и к нему прибегают только тогда, когда положение оказывается безнадежным и когда сказать собственно больше нечего. И в данном случае, суть не в заключительных, а вышецитированных словах декларации. Муза Минского – Муза par exellence «томительных» переживаний, Муза отсутствия «силы».

Пытаясь нарисовать образ демона, притом такого демона, который превзошел бы демонов других поэтов своею мощью и величием, Н. Минский опять-таки выдает себе аналогичный паспорт. После гордого заявления: «с тех пор, как мудрый Змий из праха показался, чтоб демоном взлететь к надзвездной вышине, доныне никому он в мире не являлся столь мощным, страшным, злым, как мне»… Следует разочаровывающее читателя признание. «Его демон мощен и страшен тем, что «пламенной печати злорадства и вражды не выжжено на нем, что небу он не шлет угрозы и проклятий»… «Приветна речь его, и кроток взор лучистый, его хулы звучат печалью неземной. Когда ж его прогнать хочу молитвой чистой, он вместе молится со мной»…

Ясно, что поэт, аттестующий себя подобным образом, сделает своею специальностью «страдальческие» мотивы, и ясно также, что воспеваемое им страдание ничего демонического заключать в себе не будет.

Для доказательства первого положения отсылаем читателей к собранию плодов поэтического творчества Н. Минского: перелистуйте любую из его книг, и вы убедитесь, что подавляющее большинство его стихотворений посвящено развитию «страдальческих» тем. Что же касается второго положения, то тут мы должны, прежде всего, констатировать нижеследующее: типичным для Минского является не понятие «страдание», а понятие «скорбь» или «печаль».

Правда, термин «страдание» употребляется им довольно часто. Но какое содержание в этот термин вкладывается?

Спасенья нет. Она недвижно стала,
Гроза страданий долгих. В тесный круг
Безумья и тоски душа попала,
И сон меня презрел, усталых друг.
О, как тяжел полет ночей бессонных,
Кому взывать? Кто видит скорбь мою?
В житейский бой, в толпу вооруженных
Я вышел без щита и пал в бою.
Но жалоб нет в душе, ни укоризны.
Страданий грозный дар приемлю я,
Как принимал бы радость бытия…

Имеются здесь некоторые «воинственные» выражения: но это «поэтическая вольность» (о ней мы скажем несколько ниже). «Грозный» же дар «страданий» сводится к состоянию усталости, тоски, скорби.