Эти господа

— Я не могу забыть Ниццу! — проговорила она, вынув из сумочки платочек и приложив его к губам. — Английская набережная, прозрачное море и женщины! Мосье, эти женщины сошли с картин Рафаэля!

— В России тоже есть красавицы! — сказал Канфель, очищая ногтями кожицу скумбрии. — Кривые ноги, и походка, как у брандмайора! А одежда? Я вовсе не говорю о бедности. Нет! Попадаются шелк, котик, крот. Но покрой, но подборка, но, чорт возьми, пу-го-ви-ца!

— Мы попали в Ниццу во время карнавала! — продолжала женщина, смотрясь в зеркальце, прикрепленное внутри сумочки. — Это было божественно! Маски уродов, яркие краски! Розы, каких я в жизни не видела! Цветами усыпали землю на два аршина!

— У нас тоже бывают пышные празднества! — злорадно подхватил Канфель. — Грязные грузовики нагружают доверху детишками, как дровами, и дают им для приличия по красному флажку! Вам это нужно? Мне это нужно? — Он налил в свой стакан лимонной воды и выпил залпом. — А почему не надеть на грузовик картонного крокодила? Почему не дать детям в руки разноцветных мельниц, тещиных языков?

— О, за границей все ласкает глаз! — уверенно заявила женщина, открывая серебряную пудреницу, украшенную изумрудами. — В ресторане чисто, уютно, приятно! Официант не смотрит в рот, буфетчик не следит, как бы вы не положили ложку в карман! Вазочки, салфеточки, зубочисточки! И внимание, внимание, внимание! Подумайте, в магазине выбираешь час, два, три, а хозяин рассыпается в любезностях, и приказчики улыбаются!

— Позвольте! — перебил женщину Канфель, принимаясь за сыр. — В наших кооперативах тоже любезное обращение! Пока стоишь в очереди, страус может снестись!

— Вы знаете, какой был со мной случай в Париже! — разоткровенничалась женщина, сдувая с пуховки излишки пудры. — Я выбрала материю и велела из нее сшить плед, чтоб удобней провезти через таможню! Мне сшили плед, я пришла за ним, и при мне привезли новые образцы! Я так захотела той материи, что чуть не расплакалась! Представьте, хозяин велел распороть плед и сшить из новой материи. Утром мне прислали этот плед и коробочку: я забыла ее на прилавке. В коробке была всего одна конфетка!

— Раньше у Мюра-Мерилиза поступили бы так же! — сказал Канфель. — Tempora mutantur! Времена меняются! — и, слыша сигнальный свист к сбору, стал быстро доедать малосольные огурцы. — Никакая страна не может жить без культуры! У нас старая культура на задворках, а новой нет! Старый быт долой, а от нового тошнит! — Он завернул остатки огурцов в газетную бумагу и спрятал в карман. — Я, культурный человек, должен носить цветную сорочку, мягкий воротник и рублевый галстук. Иначе зачислят в буржуи и обложат, как барона! Чем не Папуазия?

— Да! — грустно заключила женщина, подымаясь со стула. — За границей можно красиво жить и красиво умереть!

Шофер подергал веревки, которыми был привязан багаж к кузову, приседая, краснея, завертел рукоятку, и мотор запульсировал. Мальчик вскочил на подножку и испустил раздирающий уши свист. Чахлая лоза поползла под откос, кудахчущие куры брызнули в стороны, арба с сеном прижалась к скале, встречный извозчик слез с козел и взял лошадь под уздцы. Пыль стала мельче, мягче, ветер похолодел, летевший навстречу виноградный лист уперся в грудь шофера и держался на его кожаной куртке, как приклеенный. Справа в синеве маячили сахарные отроги Яйлы, из отрогов к северу выступал Чатыр-даг, высоко поднимая свое плато — сверкающий поднос, на котором солнце сочилось перезрелой дыней.

— Море кончается! — сказал шофер, слегка тормозя машину. — Прощайтесь с морем!

По морю взапуски скользили волны, перепрыгивали друг через друга, широко распуская павлиньи хвосты. Перья — сизые, зеленые, розовые — играли, как радуга, и пропадали. Канфель подобрал угол спустившейся шали, набросил ее на колени соседки, нащупал оголенную по локоть руку и обхватил ее пальцами. Еще по дороге в Крым, в поезде, Канфель не избегнул банальной мечты о курортном романе; но в Ялте, где он три дня работал по делам Москоопхлеба, жара засушила его дорожную мечту, а переговоры отняли вечерний досуг. Теперь мечта оживала, он готов был ухаживать за этой женщиной и с грустью думал, что в Симферополе они расстанутся.

Через час автомобиль зашлепал резиновыми лапами по шоссе, автомобилю пересекли путь лиловые сумерки, сквозь них надвигались полутораэтажные домишки со стеклянными галлереями, в которых желтели маслянистые огни. Шофер остановил машину, мальчик открыл фонарь, зажег, и одноглазая машина двинулась в город. Канфель обрадовался трамваю, танцующим на проволоке звездочкам, и крикнул мальчику:

— Где едем?

— Пушкинская! — ответил мальчик и тоном крымских старожил пояснил: — Сам Пушкин жил в этой месте!

Машина под’ехала к зданию, на вывеске мчался зеленый автомобиль, хотя от заднего колеса осталась половина, и шофер имел красный безбровый глаз на виске. Заспанный счетовод в нижней рубашке, брюках, засаленных до того, что они блестели, как никелированные, открыл дверцу машины и проверил у пассажиров багажные квитанции.