Эти господа

Девушка пошла, смешно ковыляя в башмаках, но Канфель уже прощал ей эту обувь, эту походку и был доволен, что ветер открывал ее смуглые ноги. Рахиль села за руль, включила мотор, трактор, фыркнув, пополз, сноповязалка взмахнула лопастями, как рыба плавниками, и поплыла вслед за трактором.

— Лева! — крикнул Перлин, на мгновенье обернувшись назад: — Иди на супряжку!

Канфель вошел в автомобиль, встал и увидел, что по полю движутся десятки лобогреек, сноповязалок, шагают десятки мужчин, женщин, бегут подростки, прыгают по полю. Все: размеренная песня машин, ржанье лошадей, гортанный говор евреев, запах масла, керосина — все торжествовало над суховейной степью! Ветер толкнул Канфеля в грудь горячей головой, выхлестнул полы пальто за кузов автомобиля:

— Смотрите, Мирон Миронович! — воскликнул Канфель голосом, полным умиления. — Евреи делают жизнь! Вы должны это видеть, понять и рассказать детям! Да здравствует советская Палестина! Ура!

— Ура! — присоединился Мирон Миронович и встал рядом с растроганным Канфелем. — А не вредно бы вам, Марк Исакыч, отведать этой комсомолочки? — и, оттопырив большой палец, он пощекотал им подмышкой юрисконсульта.

2. СТАРАЯ РОЛЬ

Тетя Рива впустила Канфеля и Мирона Мироновича в домик. Они сняли пальто, почистили одежду щеткой, с которой густо лезла щетина, умылись под жестяным рукомойником и прошли в комнаты. Собственно, комнат не было, а домик, имевший площадь в сорок квадратных метров, был разделен деревянной выбеленной перегородкой на две половины. Первая, безоконная, тщательно убранная, служила амбаром, в ней же на стене висела сбруя, запасные или испорченные части сельскохозяйственных машин и белела печь, уставленная горшками. Вторая половина была разгорожена на две клетушки, каждая клетушка имела по двери, окошку, и это помещение тетя Рива назвала квартирой со всеми удобствами. В клетушке, где тетя Рива усадила гостей за стол, стояла узкая железная кровать, с нее свешивался матрац, теряющий рыжее мочало, матрац был покрыт серым байковым одеялом. В изголовья кровати, под штопанной-перештопанной накидкой, лежали подушки без наволок, а на подушках, на недосягаемой для левкиных рук высоте, блестел пузатенький медный самовар — предмет забот и тщеславия тети Ривы. Рядом с кроватью стоял буфет — низкая раскоряка на одной деревянной и трех кирпичных ногах, против него висело зеркало, из’еденное маслянистыми пятнами, под зеркалом был прикреплен кнопкой плакат Осоавиахима, показывающий, как надо надевать противогазовую маску. Еще находились в клетушке четыре табурета-паралитика, диван, которому время — рассеянный хирург — вскрыло живот и после операции забыло наложить шов. Над диваном висели фотографии дедушек, бабушек, дядей, теток, молодых Перлиных и посередине в черной раме за стеклом увеличенный портрет красноармейца в папахе, шинели, с винтовкой на коленях. Над красноармейцем зелеными чернилами было написано по-еврейски:

«Кто виноват в том, что с ним случилось?

Глупые думают, что это сделал бог».

Под красноармейцем был старательно с нажимом и за витушками написан по-русски акростих:

Долой банкиров и царей!
Алчность ваша беспримерна,
Вы — губители наших сыновей
Из-за ненаших интересов, наверно.
Десять мил. погубили людей!

— Кто этот Давид? — спросил Канфель, прочитав акростих и всматриваясь в лицо красноармейца.

— Брат Рахилечки! — ответила тетя Рива, накрывал стол синей скатертью, хранящей следы чернильных и жирных пятен. — Его убил махновец! — Она поднесла угол фартука к глазам — Такой красавец! Такой добряк!

Тетя Рива поставила на стол кринку молока, положила два ломтя пшеничного хлеба и села на табурет подле окна. На окне лежала левкина суконная курточка, на ней были большие заплаты, а на этих заплатах — маленькие. Тетя Рива надела на нос очки, заложила за уши скрученные вдвое веревочки, взяла иглу, и очкастые заплаты стали размножаться на левом рукаве.

— Огонь мальчишка! — сказала она, качая головой. — Чтоб посидеть минуточку — так нет! Дай ему волю, он весь мир пробежит и не устанет!

— Живой мальчуган! — согласился Канфель, наливая себе в стакан молока. — Внучек?

— Племянник! Сын покойной сестры!

— Давно она померла? — заинтересовался Мирон Миронович, хотя ему было безразлично, кто и когда умер.

— Ее тоже зарезали беляки! — ответила тетя Рива, не поднимая головы.

Мирон Миронович налил второй стакан молока, попросил у тети Ривы еще кусок хлеба и, макая его в молоко, обсасывал, жевал. Канфель отставил от себя недопитый стакан, показывая, что пища не идет ему в рот, и, вкладывая в свои фразы злую иронию, произнес:

— Добровольцы гнали махновцев, махновцы петлюровцев, петлюровцы григорьевцев, григорьевцев красные, и наоборот! Кто же отвечал за поражение? Евреи! Они потомственные почетные козлы отпущения!