Эти господа

На обратном пути из колонии Канфель простудился: он мучался от головной боли, принимал пирамидон и просил, чтоб ему принесли завтрак в номер. Когда граф прислал первый счет, Канфель вспомнил, что осталась незначительная сумма денег, и ему необходимо получить с Мирона Мироновича остальные сто пятьдесят рублей. Канфель нахмурился, предвидя новый унизительный торг с самодержцем Москоопхлеба, и в эту минуту до боли осознал предательскую роль, которую играл перед колонистами, помогая Мирону Мироновичу. Канфель стал утешать себя тем, что Москоопхлеб предлагает цены и условия, превосходящие госхлебторговские. Но у него мелькнула мысль, что предложение Москоопхлеба может оказаться фиктивным, что будет уплачен только задаток за пшеницу, а пшеница останется на месте. Представив документ о закупке пшеницы, Мирон Миронович получит отсрочку по векселям, и трудно предугадать, какие комбинации придут в голову этому «заслуженному деятелю кооперации». Еще не перебрав до конца всех несчастий, которые могли испытать фрайфельдцы, Канфель вскочил с постели и, как всегда, перед ним в зеркале шкафа встал во весь рост второй Канфель. Он был в нижнем белье, правый рукав его рубашки хранил следы синьки, на кальсонах под коленом торчала овальная заплата, и сквозь дырку носка, сделанную блочками ботинок, проглядывало тело. Второй Канфель сидел, сжав руками зеленоватые, небритые щеки, выдвинув вперед углы плеч и забыв опустить левую ногу на коврик. Он несколько раз открывал рот, пытаясь что-то сказать, но поспешно закрывал его, очевидно, предоставляя слово первому Канфелю, который действительно нарушил молчание.

— Ради чего? — спросил он, боясь посмотреть в глаза второму Канфелю, и ответил: — Ради службы! — Он пошевелил пальцами правой ноги и, словно жуя жесткое мясо, продолжал: — Кого обманываю? Евреев, нищих, безграмотных! Это называется юриспруденция? Это — шантаж! Таких шарлатанов не в коллегию защитников, а в лупанарий, к чортовой матери!

(Второй Канфель топал ногами, комкая правой рукой одеяло, глаза его стали стеклянными, и уголки рта дергались.) Первый Канфель шагнул ко второму, второй в ту же секунду сделал то же самое, при этом оба Канфеля недружелюбно смотрели друг на друга, и на их лицах вспыхнули нервные румянцы. Потом Канфели приблизили нос к носу, вдавили кончик в кончик, и первый Канфель прошипел, еле шевеля губами:

— Наша болячка! (Второй Канфель повторил тоже, но так тихо, что звуки остались у него в горле.) — А хиц ин па-ро-воз! — громче произнес первый Канфель и, откинув голову назад, злобно засмеялся…

Через два дня Рахиль приехала в «Пале-Рояль», Канфель распахнул балконные двери и впустил в комнату ветер и шум прибоя. Он поставил на стол тарелки с персиками, виноградом, сел напротив девушки и спрятал руки под стол, стыдясь наманикюренных ногтей. Рахиль обернулась, ища глазами зеркало (второй Канфель уже поджидал ее, иронически улыбаясь), — она смутилась и отвернулась. Кудряшки ее были тоже смущены, уползали под красный платок, только хвостики их — бестолковые и задорные — лезли на лоб. Солнце зажгло на ее верхней губе золотистый пушок, из-под выреза платья палочками шоколада сверкнули ключицы, и ее пальцы затеребили носовой платочек, который лежал на коленях.

— О ком кричат, как он живет, как он ест, как он пьет? — спросила Рахиль. — А по вас мерят всех еврее!

— Позвольте, Мирон Миронович живет еще лучше! По нему не судят о всех русских! — воскликнул Канфель и в волнении встал и сел. — Откуда эти крикуны знают евреев? По еврейским анекдотам!

— Конечно, не по «Фрайфельду»!

— Вы шутите! — рассердился Канфель. — Вы встречали в книге или в пьесе порядочного еврея?

— В жизни я очень встречала!

— Ваше счастье! Самые хорошие русские знают по наслышке о великом Израиле! Что им его скитанье, борьба, его гении и предки? Как мне родословная селедки!

— Гуси тоже подымали гвалт о предках, а гусей жарили!

— Евреи не уважают себя! Больше — евреи презирают себя! Вы забыли, что такое национализм!

— Я помню интернационализм!

— Оставьте! Нельзя быть интернационалисткой после всех погромов!

— Можно после всех революций!

— Хорошо! Допустим, что пожар мировой революции запылал со всех четырех сторон! Почему международному пролетариату не сохранить еврейский народ? — Канфель схватил персик, помял его пальцами и бросил обратно на тарелку. — Почему еврейскую культуру надо растворить в русской, как соль во щах?

— Рэбе, вы ослепли! Колонисты насквозь евреи! У нас еврейская школа, газета, книга и разговор!

— Вы не понимаете! Я говорю ясно. Наши евреи перестали быть евреями, им плевать на еврейство! Наши евреи любят русское, они боятся быть евреями!

— Ваши евреи — да, наши — нет!

— Что за деление на ваши, наши! Евреи — одни!

— Наши — бедняки!

— А наши — богачи? Кто вас нафаршировал такими идеями? — Канфель во второй раз схватил персик, откусил кусок, проглотил и продолжал: — Знаменитый революционер Джузеппе Гарибальди, это уже ваш по горло! Он не говорил: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Он кричал: «Богачи и бедняки, об’единяйтесь во имя нации и родины!»