Эти мудреные слова

Суд сурово поступил с Геростратом: его предали смертной казни, и жителям города было запрещено даже упоминать его имя. Суд хотел, чтобы память о нем изгладилась навеки. Однако один греческий историк нарушил этот запрет: от него последующие поколения узнали о страшном деянии безумца.

Возможно, некоторые скажут: «А что же? Герострат добился-таки своего!»

Да, добился. Но можно ли позавидовать такой известности? Недаром выражение Слава Герострата напоминает вот уже целые тысячелетия о самых черных, самых постыдных поступках людей.

Еще девятилетним мальчуганом Ганнибал Барка, впоследствии выдающийся карфагенский полководец, неутомимый и свирепый враг Древнего Рима, поклялся своему отцу, старому карфагенскому правителю Гамилькару, вечно бороться с Римом, угрожавшим Карфагену.

Он сдержал свою клятву, и много раз судьба Рима висела на волоске. Но в конце концов победа осталась за Римом.

Ганнибал умер в борьбе — отравился, чтобы не попасть в руки врагов.

С той поры Ганнибаловыми клятвами люди называют обеты, которые человек дает в юности, намереваясь посвятить благородному делу всю свою жизнь.

В нашей истории известна Ганнибалова клятва революционеров Герцена и Огарева, давших в ранней молодости обет всю жизнь бороться с царским режимом в России. Они остались верны своей клятве до конца.

Знаменитое сражение между русскими и полчищами хана Мамая на Куликовом поле (в нынешней Тульской области), разыгравшееся в 1380 году, кончилось разгромом угнетателей русского народа. Видимо, оно произвело огромное впечатление на наших предков: с тех пор слова Мамаево побоище стали означать и «страшную драку», и «кровопролитную баталию», и «полный разгром», и «тяжкое поражение».

Ветераны Итальянского, Египетского походов, суровые усачи в высоченных медвежьих шапках, привыкшие насмерть стоять под самым страшным огнем, а на биваке решать не хуже генералов судьбы войны, критиковать штабных стратегов, — такими были солдаты старой гвардии Наполеона, знаменитого французского полководца. В 1807 году он разделил свои гвардейские части на «старую» и «молодую» части, создав тем самым отборнейшие из отборных войска.

Название Старая гвардия скоро приобрело переносное значение. Так стали величать не только в армии, но и повсюду ветеранов любой области человеческой деятельности, самых заслуженных и опытных.

У нас в стране выражение было применено и к заслуженным членам партии большевиков, как только она стала насчитывать за собой долгие годы существования.

А затем так же естественно возникло и представление о Молодой гвардии — о новом пополнении партийных рядов, о комсомоле.

Слово «молодая» хорошо выражало понятие о смене; слово «гвардия» говорило о том, что такая смена достойна своих старших товарищей по стойкости, мужеству, преданности ленинским заветам.

Особенно широко распространилось наименование это после того, как в популярную песню с припевом «Мы, молодая гвардия рабочих и крестьян» превратилось известное стихотворение поэта Безыменского, озаглавленное теми же словами.

В дни Великой Отечественной войны Молодой гвардией называли свою подпольную организацию герои-комсомольцы Краснодона; позднее роман А. А. Фадеева об их подвигах вложил в давно известные слова новое, героическое содержание…

Завоевав в 390 году до нашей эры гордый Рим, предводитель галлов Бренн наложил на него контрибуцию (военный налог) в тысячу фунтов золота. Римлянам в час расплаты показалось, что гири, принесенные победителями для взвешивания золота, больно тяжелы. Они отказались было платить. Тогда завоеватель, швырнув на чашу весов свой грузный меч, воскликнул: Горе побежденным! — и дело было решено.

Множество раз с тех пор повторялись эти жестокие слова в жестоком старом мире; много раз свирепые победители Бросали меч на чашу весов, то есть силой заставляли подчиняться их воле.

Во время Пунических войн — борьбы не на жизнь, а на смерть между Карфагеном и Римом — суровый римский сенатор Катон-Старший прославился усвоенной им упрямой привычкой. О чем бы ни говорил он на заседаниях сената — о выборах ли в комиссию или о ценах на овощи на римском рынке, он каждую свою речь кончал неизменной, одной и той же фразой: «А кроме того, я думаю, что Карфаген должен быть разрушен!» Старый политик побывал однажды в логове африканского льва, в самом Карфагене, и был так потрясен его богатством и мощью, что самое существование этого государства начал считать — и довольно справедливо — смертельной угрозой своей родине.