Эти удивительные звезды

— Антлантида… погибшие цивилизации… майя… снежный человек… Баальбекская веранда… пришельцы с Марса… летающие тарелки… чтение пальцами…

Рамирес сказал задумчиво:

— Подумать только, сколько сенсаций принес миру один-единственный попугай! Но ведь все это мы уже использовали…

— М-да, — Фаустино рыгнул кислым перегаром, — требуется что-нибудь посвежей. Но мы найдем, не будь я Фаустино Фернанде Гарсиа. Недаром же я окончил университет и вовремя понял, что в наше время наука редко бывает занятием порядочных людей.

Фаустино сощурил единственный припухший глаз:

— Послушай, Рамирес, не было ли у Наполеона старого любимого попугая?

— Кто знает, — ответил Рамирес, вытаскивая бутылку с виски, — у Цезаря, говорят, был.

— Рамирес, а не было ли у таинственно (понимаешь, таинственно!) погибшего Бонапарта старого любимого попугая?

Рамирес поскреб ногтем подбородок:

— Старый Любимый… — он налил виски в стаканчики.

— Старый и любимый, — пропел Фаустино, — крошка Мафусаил быстро выучит популярные изречения полководца вроде «пусть вечно светит мне солнце Аустерлица!» И вот очередная сенсация. Только, прошу тебя, не продешеви.

Они подняли стаканчики.

— Выпьем же за старого любимого попугая императора! — воскликнул Фаустино.

Рамирес загоготал, сотрясая воздух. Они чокнулись. Но прежде чем опрокинуть стаканчики, оба с любопытством посмотрели на тростниковый полог. Трубочки неподвижно застыли в раскаленном воздухе.

В этой неподвижности было ожидание.

Эмин Махмудов Симфония жизни

Много лет назад на берегу Святого Ганга жил юноша по имени Ромай.

Каждый вечер, взяв ситар, он выходил на берег и пел сладкозвучные песни.

Голос его был так прекрасен, что замолкали птицы, застывал, не смея рычать, грозный тигр. Даже река, говорят, переставала журчать, и яркие мерцающие звезды с восторгом слушали его.

Ромай с нетерпением ждал сумерек, чтобы сесть в лодку, переправиться на другой берег и встретиться со своей любимой Сураной.

Но однажды лодку Ромая опрокинул крокодил, и юноши погиб. Так была прервана песня о любви. Волны выкинули на берег перевернутую лодку. Узнав ее, Сурана закричала н бросилась в реку.

Эту легенду рассказал мне старик индиец в Бхилаи. Он яростно жестикулировал и так волновался, словно сам был очевидцем.

— Вслушайтесь! До сих пор, вспоминая песни Ромая, Ганг рыдает, — продолжал он. — А Лакшми[4], великая Лакшми прокляла крокодилов. С тех пор, завладев добычей, они льют слезы.

Потом я часто бывал на берегах Ганга. Но в плеске волн я не мог уловить рыдания. А порой мне казалось, что в глухом шуме реки слышны чудесные песни Ромая.

Однажды, возвращаясь после обхода больных, я вновь встретил старика. Медленно соединив ладони и с достоинством подняв их над головой, он хотел сделать пронам[5]. Удержав старика от глубокого поклона, я взял его под руку.

Солнце уже садилось. Полуголые дети на улице играли в прятки. Откуда-то издалека доносились звуки рубаба. Прямо посреди дороги лежала пегая корова и лениво жевала.

Как обычно, старик рассказывал. Но на этот раз о себе.

Несколько месяцев назад ом работал на рисовом поле одного заминдара[6]. Днем и ночью над полями звучала музыка. Из коробки, подвешенной к столбу, неслись звуки, напоминающие пляску сатаны. Но самое интересное, что в музыке было как-будто заключено колдовство Васуки[7]. У заминдара рис созревал на пятнадцать дней раньше, чем на других полях.

В общем-то, я не удивился. Мне приходилось слышать, что индийские ученые проводят такие опыты. Но рассказ меня заинтересовал: все-таки настоящее поле… К тому же, и живет заминдар не далеко, час езды машиной. Короче, я решил съездить туда в один из свободных дней.

Мне кажется, все живое любит музыку. А человек породнился с музыкой в незапамятные времена. Еще пещерные люди после удачной охоты танцевали под глухие удары камня о камень.

История знает композиторов, которые отдали музыке целиком себя. По моему глубокому убеждению, они прожили настоящую жизнь.

Не каждому дано быть великим. Но своего я все-таки добился — кончил музыкальную школу. И даже пробовал сочинять. Вечерами я с удовольствием сажусь за пианино, чтобы сыграть одну из знакомых индийских мелодий. Прохожие (я это вижу краем глаза) останавливаются и слушают. Раздаются возгласы: — Сахиб, сыграй еще что-нибудь.

Люди здесь удивительно чувствуют музыку. Она вошла и в быт, и в легенды.

Я смотрю на портрет Толстого. Мудрый старик сидит в кресле. Глаза его полны слез. Он слушает музыку.

Звуки. Удивительные звуки, которые заставляют плакать Толстого. И другие, нудные, и тягучие, как зубная боль. В поте лица их вытягивают из себя угрюмые шарлатаны.

Впрочем, по порядку. Едва машина приблизилась к рисовому полю, как я услышал звуки джазовой музыки.