Этика. Том I. Происхождение и развитие нравственности.

Основу нравственных понятий человека он видел в фактах действительной жизни. Все стремятся к наибольшему „блаженству” или благу (теперь мы говорим: к наибольшему счастью); блаженство есть то, что делает жизнь желанной и удовлетворенной. Грубая толпа видит благо и блаженство в наслаждении, люди же образованные ищут их в чем-то „высшем”: не в „идее”, как учил Платон, а „в разумной деятельности или, по крайней мере, не в неразумной деятельности души”. (Этика I, § 6). Благо, для человека, состоит в деятельности души, сообразной с добродетелью, — притом, в течение всей жизни — и деятельной добродетели, связанной с энергией (I, §§ 6-9). Блаженство дается нам жизнью, согласной с требованиями справедливости, и такая жизнь прекраснее всего: она соединяет с этим здоровье и достижение того, что любишь[59].

„Однако, кажется”, прибавляет Аристотель, „что блаженство все же нуждается и во внешних благах”, к которым он причислял „друзей, богатства, политическое влияние”, „благородное происхождение, хороших детей и красоту”. Без „подобной тщеты”, блаженство кажется не полно. (I, § 9). В распределении „блаженства” играет роль случайность; но „все не совсем лишенные добродетели, в состоянии достичь его, известным обучением и трудом” (§ 10), так как даже неразумная часть души (наши страсти) „несколько повинуется разуму”. (I. 13). Вообще разуму Аристотель отводил громадную роль в выработке нравственности каждого человека: ему принадлежит сдерживание страстей, благодаря ему, мы способны понять, что стремление к благу общества дает гораздо высшее, гораздо более „прекрасное” „блаженство”, чем стремление к удовлетворению своих личных порывов.

Из этих выдержек видно, что вместо того, чтобы искать основы нравственных понятий человека во внушениях свыше, Аристотель уже сводил эти понятия на решение разума, ищущего себе наибольшего удовлетворения и счастья; причем он понимал, что счастье личности тесно связано со счастьем общества („государства”, говорил он, понимая под именем государства организованное общежитие). Аристотель является, таким образом, предшественником многочисленной школы „Эвдемонистов”, об’яснявших впоследствии, нравственные инстинкты, чувства и поступки человека исканием своего личного счастья, а также современной школы „утилитаристов”, начиная от Бентама и Милля, до Герберта Спенсера.

„Этика” Аристотеля, по форме, и по тщательной разработке каждой отдельной мысли, несомненно такой же поразительный памятник развития древней Греции, как и остальные его сочинения — естественно-научные и политические. Но и в „Этике”, как в „Политике” он платит полную дань тому, что мы теперь называем оппортунизмом. Таково его знаменитое определение добродетели: — „И так”, учил он, добродетель есть преднамеренное (сознательное), приобретенное качество души, состоящее в суб‘ективной середине и определенное разумом; притом определенное так, как бы ее определил благоразумный человек: середина двух зол — избытка и недостатка (ч. II 5–6; тоже в § 9-м).

Точно также и в понятии о справедливости[60]. Хотя Аристотель посвятил ей отдельную главу своей „Этики”, но определил он ее в том же духе, как добродетель вообще, т. е. как середину между двумя крайностями, и понял он ее — не как признание людей равноправными, а в очень ограниченном смысле[61].

Такое понимание справедливости тем более следует отметить, что справедливость представлялась ему величайшею из добродетелей, „более удивительною и блестящею, чем вечерняя и утренняя звезда”: „в справедливости заключаются все добродетели”, как говорила тогда пословица. Аристотель несомненно понимал ее нравственное значение, так как учил, что „одна только справедливость, из всех добродетелей, как кажется, состоит в благе, приносящем пользу другому лицу” (§ 3), другими словами, она — „добродетель” не эгоистическая[62]. Мало того; Аристотель совершенно верно заключил, что „все другие несправедливые поступки можно всегда подвести под какой-либо вид порочности”, — из чего можно вывести, что он понимал также, что всякий поступок, который мы называем нехорошим, почти всегда оказывается актом несправедливости по отношению к кому-нибудь.