Этика войны в странах православной культуры

Хотя текст Ангелики Лайу «Справедливая война восточных христиан и священная война крестоносцев» («The Just War of Eastern Christians and the Holy War of the Crusaders»[2]) предположительно должен был нам помочь в понимании того, что представляла собой теория войны у православных христиан, а также оценить их роль в конструировании общей «этики войны» (а это идейно близкое понятие или же составная часть всех религий мира), он оказывается недостаточным и не вполне адекватно представляет теорию справедливого применения силы и ее обоснование, ту теорию, которую можно назвать православной (ортодоксальной) и правоверной. В этом небольшом очерке, который будет основой будущей книги, анализируя различные аргументы в пользу оправданного насилия в русских текстах и текстах на западных языках, я предложу собственное видение того, как можно сконструировать возможный минимальный ответ на насилие (сопротивление?), а точнее описать, что может собою представлять оправданное (или необходимое, или легитимное) противонасилие. Предложенный вариант такого применения силы — правильного, cвоeвременного, и минимальных размеров — должен был бы отвечать двум гипотетическим требованиям. Первое, мы должны признать, что размышления русских философов перед началом и во время первой мировой войны (а это было почти сто лет назад) о войне и силе являются на самом деле лучшей моделью, которую в теории насильственного действия создали восточное христианство и русская философия. Второе, эта модель должна быть способна конкурировать c уже существующими проблемами и аргументами, которые мы сегодня, прежде всего в англосаксонском мире, называем «этикой войны» или «этикой (не)справедливой войны».[3]

Необходимость реактуализации ряда важных текстов философов, писавших на русском языке сто лет назад, и свое намерение обнаружить в этой эпохе похожую проблематику и ключевыe аргументы могут быть пояснены следующим образом. Если мы допускаем, что гуманитарные науки обязаны непрестанно переосмыслять виды и оправданность насилия, обновлять устаревшие подходы и конструировать новые институты, в которых исследователи, сотрудничая, будут формулировать границы допустимого применения насилия, тогда деятельность русских философов в начале прошлого века могла бы быть аналогична созданию новой теории войны на английском языке и на иврите в течение последних тридцати лет.

Существует несколько необходимых условий, чтобы писать о войне и применении силы, и эти условия соблюдены в текстах теоретиков, о которых идет речь:[4] а) в основном все эти тексты (и книги) написаны во время или непосредственно после одного из масштабных массовых военных конфликтов, в котором участвовали все великие державы; б) война, которую назвали «Великой войной», стала таковой именно из-за убедительных аргументов в пользу применения силы и военных действий (предложенных теоретиками, прежде всего философами, на всех языках и во всех странах), на которые реагировали все известные умы того времени; в) тон противостояния или положительногo восприятия в изложении сoбственных размышлений о войне и силе почти или полностью исключил так называемую религиозную фразеологию,[5] что означает, что эти тексты не являются памфлетами и не содержат поверхностные призывы к войне или столь же поверхностные отрицания ее значения.[6] Конкретные аргументы, детальная реконструкция причин в пользу или против применения силы в различных ситуациях, теории оправдания тогдашней войны, которые естественным путем перерастают в размышления о войне как таковой (или о любой войне),[7] явились следствием конфликтов на разных уровнях, заставляющих авторов писать разумно и очень осторожно.

— Зарубежные (не только русские) философы внимательно следят за философскими публикациями о войне в других странаx — участницах конфликта. Война как сплетение событий (а события — это перемены, которые так или иначе преобразуют существующее положение вещей и взаимоотношения различных факторов) повышает внимание и поддерживает бдительность философов.

— Конфликт с «германским духом» представляет собой попытку найти причины немецкого милитаризма или попытку вообще связать немецкую философию и культуру с брутальностью. Похожие конструкции можно найти, к примеру, у Дюркгейма или у Бергсона и у некоторых английских авторов, хотя большое число русских философов (и не только философов) вносит весьма оригинальный вклад в описание «германского» и разницы между так называемым «германским» и так называемым «русским».[8]