Этюды Черни

– Я и не рассказываю. И потом, дорогой мой, может быть, ты сейчас уйдешь, и это замечательное утро окажется в нашей жизни первым и последним общим утром. Ведь я не знаю твоих планов. Я и своих не знаю, – добавила она, решив, что слишком уж что-то разоткровенничалась.

– Я уйду только вместе с тобой. Если это совпадает с твоими планами.

Последнюю фразу он добавил явно лишь из вежливости. Не похоже, что ее планы волнуют его до такой степени, чтобы он стал менять свои. Но если в Оливере это качество происходило от самовлюбленности и инфантильности, то в этом мужчине, который так неожиданно и так естественно возник в ее жизни, все было иначе.

Но как – иначе? Саша не знала. Пока не знала.

Узнать его, отомкнуть этот ларчик казалось ей чревычайно привлекательным.

«Как бы там ни было, а ларчик полон соблазнов», – подумала она, окидывая Филиппа быстрым взглядом.

Его узкое тело темнело на постели, в нем не было напряжения, но и расслабленности не было. Что-то в нем было новое для нее, необычное, неожиданное.

Ну да, он умелый любовник, в этом она только что убедилась. Но разве он первый умелый любовник в ее жизни? И разве она не знает, что умению в этой области невелика цена, что оно привлекательно лишь поначалу, а потом воспринимается как обычный механический навык? Нет, сексуальные умения привлекали ее в Филиппе не больше, чем его гармоничное телосложение. И то и другое хорошо, но и то и другое не главное.

– Я не знаю своих планов, – повторила она.

– Значит, последуешь моим?

«Все-таки он слишком самонадеян», – подумала Саша.

И ответила:

– Да.

Планы свои она, конечно, знала. Ей надо было немедленно, прямо сегодня поехать в Вену, показаться Динцельбахеру и решить, как она будет жить дальше. Надо было начать репетировать – осторожно пробовать свой вновь обретенный голос в тех границах, которые очертит ей доктор, а потом потихоньку выходить за эти границы, а потом, может быть, делать даже какие-то глупости, без которых искусства не бывает так же, как не бывает и жизни.

Но Филипп спрашивал не об этих планах. И то, о чем он спрашивал, она готова была отдать на его полное усмотрение. Может быть, это ее прихоть, и только. Но Саша привыкла отдаваться прихотям такого свойства и прислушиваться к ним. Тем более что она чувствовала к этому мужчине, смуглому, жаркому и неожиданному, что-то посильнее, чем могла от себя ожидать по отношению к мужчине вообще.

Да и по отношению к чему бы то ни было в жизни.

Глава 10

«Этого не может быть! Это морок какой-то! Обман!»

Но чей обман, в чем он заключается, на эти вопросы Саша ответа не знала.

Слезы стояли у нее в горле, она не могла произнести ни слова – голос утопал в слезах и корчился в спазмах.

Она шла по аллее вдоль пруда и, глядя на темную воду, подернутую не льдом еще, но лишь обещанием скорого льда, не понимала, где она, зачем она – и здесь, на Патриарших, и вообще на белом свете.

Саше казалось, что в Москве фониаторы скажут ей что-то другое, и не просто другое, а прямо противоположное тому, что сказал ей Динцельбахер в Вене. Она не верила ему, она не могла ему верить! Поверить ему означало поставить крест на всей своей жизни, настоящей и будущей!

– У вас нет несмыкания связок, нет узелков, нет кровоизлияния, – сказал он после осмотра; конечно, Саша бросилась к нему в тот самый день, когда произнесла первые слова и поняла, что голос к ней вернулся.

Ей не понравился его тон.

– Но – что? – спросила она.

– Но я не думаю, что вы сможете петь.

– Т-то… то есть… как?..

Сердце ухнуло не в пятки даже, а в какую-то неведомую пропасть.

– Дело обстоит следующим образом: ваши связки видоизменились.

– Но почему?!

Этот глупый вопрос вырвался сам собою. Откуда ему знать, почему?

Примерно так Динцельбахер и ответил.

– Я не знаю причину, – ответил он. – Могу лишь еще раз высказать то же предположение, которое сделал сразу. Дело с самого начала было не в простуде. Произошел некий гормональный сбой, вследствие которого ваши связки претерпели изменение. Возможно, причиной этого сбоя был какой-то стресс, который вы пережили. Возможно, это был не стресс, а событие иного рода. Наш гормональный строй – такой сложно организованный, уязвимый и, главное, переменчивый механизм, что говорить о нем что-либо наверняка было бы чересчур самонадеянно с моей стороны.

Она слушала, даже кивала – и не верила. Этого не может быть, потому что не может быть никогда! Не такая уж бессмысленная фраза, как казалось когда-то. Есть вещи, которых с ней не может быть никогда, потому что она – это она, а не другое какое-то существо, потому что… Да по всему, по всему!

Едва выйдя от Динцельбахера, Саша зажмурилась и сделала то, на что до сих пор не решалась: пропела короткую мелодию. Не из оперы, нет, самую простую – вальс «На сопках Маньчжурии».

– Пусть гаолян навеет вам сладкие сны, – пропела она. – Спите, герои русской войны, отчизны родной сыны!