Этюды Черни

Тут мама Марии Таллас назвала такую сумму, что Саша чуть со стула не упала. Столько не платили за урок ни одной венской музыкальной знаменитости. Это могло быть даже лестно, если бы не самоуверенный тон, которым была названа сумма.

«А не все ли равно? Можно подумать, остальные мои ученики – нищие гении, с которыми я занимаюсь из любви к искусству. Ровно такие же Марии Таллас, только за эту платить будут больше. Снявши голову, по волосам не плачут».

– Я послушаю вашу дочь, – сказала она.

«Хорошо, что я не отказалась!» – это было первое, что подумала Саша, когда Маша Таллас пропела первую песенку из тех, что приготовила для прослушивания, – бетховенского «Сурка».

Пела она не русский перевод, а стихи, написанные Гёте, где немецкие строчки перемежаются французскими, передавая речь маленького савояра, который выучил сурка плясать и ушел из нищих альпийских долин в богатую Германию на заработки. Слова звучали трогательно и нежно.

Но дело было не в словах. Трогательно и нежно звучал Машин голос. Это было то, что называется «брать за душу» – в чистом, беспримесном виде.

Дух веял где хотел, и в этом голосе веял тоже. Несмотря на упрямое и самоуверенное выражение Машиного лица, несмотря на точно такое же выражение лица ее мамы и на то, что та прошла в комнату в шубе, сбросив ее эффектным жестом, чтобы Саша успела разглядеть, что это французская норковая шуба в пол…

«В девять лет я тоже была упрямая и самоуверенная, – подумала Саша. – И в сорок лет у меня тоже есть норковая шуба в пол. Ничего в этих Таллас нет особенного».

Все это ничего не значило, на все это можно было не обращать внимания. Впервые за время своих московских педагогических опытов Саша понимала, что они могут иметь смысл. Вот это стоило и внимания, и усилия.

– Я буду заниматься с Машей, – сказала она. И добавила категорическим тоном: – Но не в вашем присутствии. Вы будете нам мешать.

Мамаша предпочла не спорить. Она лишь звонила Саше после каждого урока, а привозил Машу шофер на огромном «Мерседесе» с мигалкой.

Занятия с ней оказались настоящей каторгой. Каждый урок заканчивался тем, что Саша давала себе слово позвонить мадам и сказать, чтобы она забрала свою дочурку. Маша была не просто упряма и не просто самоуверенна – эти качества заполняли ее целиком, владели всем ее существом безраздельно. Невозможно было найти доводы, которые убедили бы ее, что она – она! – должна приложить к чему-то усилие.

– Я упражнялась! – заявляла Маша, когда Саша упрекала ее в том, что она пришла на урок неподготовленная. – Я пела вчера три часа!

И по тому, как таращит она маленькие серые глаза, как возмущенно отбрасывает со лба длинную редкую челку, понятно было: произнося эту явную ложь, она забывает о том, что лжет, и испытывает абсолютную уверенность в каждом своем слове.

Только теперь, глядя на эту девочку, Саша наконец поняла по-настоящему, от какой участи ее уберегли родители и дед. В Маше Таллас она видела себя девятилетнюю и, видя, ужасалась. Какое будущее ожидало бы ее, если бы в детстве ей внушили, что она восхитительна, непогрешима, что каждое ее слово закон, каждое желание должно исполняться незамедлительно и, главное, исполняться само собою, без всякого ее усилия?

– Ты понимаешь, какое будущее тебя ждет, если ты не научишься работать? – не выдержав, сказала она однажды Маше.

– Какое? – Девчонка прищурилась с той же дерзостью, которая сквозила в каждом ее движении и слове. – Откуда вы знаете, какое у меня будет будущее? Вы что, Кассандра?

При всей своей лени Маша была начитанна, как редкий ребенок ее возраста, к тому же у нее была отличная память. Природа не поскупилась по отношению к ней на дары, но дары эти были коварны.

– Для этого не надо быть Кассандрой, – усмехнулась Саша. – Сейчас пение дается тебе легко, звуки получаются сами собою. Но так будет не всегда. Со временем звуки потребуется извлекать, для этого понадобятся навыки. Если ты не приобретешь их сейчас, то потом будет поздно. А ты не хочешь их приобретать, потому что тебе лень. Ты зарываешь свой талант в землю, – добавила она ради пущей убедительности.

Да и ради справедливости тоже: есть же здесь талант, этого нельзя не видеть.

Маша насупилась. Она была умна и уважала логику. Логика Сашиных слов была для нее очевидна, и как с ними спорить, она не знала. А если Маша чего-нибудь не знала, то это вызывало у нее злость и обиду.

Впрочем, думать о ее обидах не представлялось Саше необходимым. И что это она вдруг взялась ее воспитывать? Ей платят за то, чтобы она учила эту девочку петь. Свою часть работы она выполняет с полной отдачей. А будущее этой девочки ее совершенно не касается. Тем более что хотя Саша и предполагала, что ломка Машиного голоса не окажется разительной, но она могла ведь и ошибаться. И вполне могло статься, что этот чудесный голос изменится через несколько лет до полной неузнаваемости и никакие благоприобретенные навыки не смогут этому помешать.